<...> В византийских изображениях Троицы... всегда подробно передавались все обстоятельства появления ангелов перед Авраамом и перед его супругой Саррой, почтительно угощавшими гостей роскошными яствами, ...икона Рублева носит более умозрительный характер... Рублев... изобразил Троицу под видом трех ангелов... На библейское повествование намекают лишь чаша на столе с головой тельца, дерево и палаты Авраама.
<...>
Рублеву в своей “Троице” удалось... выразить в искусстве то представление о единстве и множественности, о преобладании одного над двумя и о равенстве трех, о спокойствии и о движении, то единство противоположностей, которое в христианское учение перешло из античной философии. В его “Троице” средний ангел, как у византийцев, возвышается над боковыми... и, вместе с тем, он не господствует над ними. Все равны по размерам и по своему отношению к целому образу... Все они так похожи друг на друга, словно это одно существо
среди двух его зеркальных отражений. Три естества сливаются воедино, обрамленные незримым кругом, символом единства и нераздельности мира.
<...>
“Троица” Рублева... содержит в себе несколько смыслов: буквальный, как изображение гостеприимства Авраама, пророческий, как прообраз страстей Христа (чаша - жертвенная), моральный, как призыв к дружескому единению, и, наконец, аналогический, символический,
как раскрытие истинной сущности вещей. <...>
<...>
...незримое присутствие круга делает его особенно действенным. Едва проступая в очертаниях фигур, он объемлет, замыкает их, как бы дает зрительное подтверждение тому, что три существа могут, не поступаясь своей самостоятельностью, составить одно неделимое целое. Круг служит здесь выражением единства и покоя. Этот традиционный символ неба, света и божества воздействует как незримо присутствующее, возвышенно-духовное совершенство.
...в пределах круга возникает плавное, скользящее движение. Средний ангел задумчиво склоняет голову, его душевный порыв нарушает симметрию трех фигур в верхней части иконы. Равновесие восстанавливается лишь благодаря тому, что оба подножия ангелов отодвинуты в обратную сторону. Вместе с тем, это отступление от симметрии как бы выводит все из оцепенения, заставляет контуры мягко изгибаться, одни более податливо, другие более упруго, и вносит в композицию элементы движения.
<...>
...в “Троице” есть помимо всего непостижимое уму, невыразимое словами очарование... ...она говорит... и о том, что в ней изображено и что выражено, и утверждает собой художественное созерцание как источник радостного ощущения цельности, порядка, гармонии, каким одаряют человека совершеннейшие произведения искусства.
В “Троице” Рублева не изображены ни васильки, ни какие-либо другие цветы, она сама подобна цветам... В ней не представлен эффект солнечных лучей... сама она излучает свет, который, как верили тогда, “прогоняет тьму”.
<...>
Для времени Рублева характерна, с одной стороны, “ненавистная раздельность” и, с другой стороны, наперекор ей, потребность в объединении, в “общем согласии”, с одной стороны уход из мира в пустыню, в скит, в особную келью, отшельничество, с другой - попытки устроить “общее житие” на трудовых началах и прямо служить людям, с одной стороны, постничество, “удручение плоти”, с другой стороны – приятие мира, с одной стороны, мистическое исступление в поисках бога, с другой - умиротворенное обретение его в себе самом. <...> Рублев должен был постоянно сталкиваться с подобными противоречиями, и он отвечал на них своим искусством. Он был великим примирителем и этим продолжал заветы Сергия [85, с. 98-110,124,149].
П. ФЛОРЕНСКИЙ:
Нас умиляет, поражает и почти ожигает в произведении Рублева вовсе не сюжет, не число три, не чаша за столом и не крила, а внезапно сдернутая перед нами завеса ноуменального мира... Среди мятущихся обстоятельств времени, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди этого глубокого безмирия, растлившего Русь, открылся духовному взору бесконечный, невозмутимый, нерушимый мир... Вражде и ненависти... противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном Единстве сфер горних. Вот этот-то неизъяснимый мир, струящийся широким потоком прямо в душу созерцающего от Троицы Рублева, эту ничему в мире не равную лазурь - более небесную, чем само земное небо... эту невыразимую грацию взаимных склонений, эту премирную тишину безглагольности, эту бесконечную друг перед
другом покорность - мы считаем творческим содержанием Троицы. Человеческая культура, представленная палатами, мир жизни - деревом, и земля - скалою, - все мало и ничтожно перед этим общением неиссякаемой бесконечной любви: всё - лишь около нее и для нее, ибо она - своей голубизною, музыкой своей красоты, своим пребыванием выше пола, выше возраста, выше всех земных определений и разделений - есть само небо, есть сама безусловная реальность, есть то истинно лучшее, что выше всего сущего. Андрей Рублев воплотил столь же непостижимое, сколь и кристально твердое и непоколебимо верное видение мира [43, с. 19-20].
ПАВЕЛ (апостол христианства):
...любовь есть исполнение закона [Послание к Римлянам, 13:10; 2, с. 1240].
<...>
...пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше [1 Послание к коринфянам, 13:13; 2, с. 1256].
- Стоп, - говорят ученые со своими компьютерами [31, с. 165], - вот это, коринфянам, - не Павла, это приписано позднее. А Павел, он, видите ли...
ФОБИЯ. Кадры
Вожди
Греческий еврей Саул (Савл), римский гражданин Павел, выученик раввина Гамалиила, внука Гиллеля, творец христианской религии - жизнь этого человека, простроченная нитью “Иудея-Греция-Рим”, показательно подобна пути христианства и самому его названию, где еврейское “мессия” (“машиах”), переведенное греческим “Христос”, вошло в обиход латинским словом “христианус” (“христианин”) [29, с. 235].
ПАВЕЛ (Деяния апостолов, 22:3-7, 17-21):
...я - иудеянин, родившийся в Тарсе Киликийском, воспитанный в сем городе при ногах Гамалиила, тщательно наставленный в отеческом законе... Я даже до смерти гнал последователей сего [христианского] учения, связывая и предавая в темницу и мужчин и женщин... и письма взяв к братиям, живущим в Дамаске, я шел, чтобы тамошних [христиан]
привести в оковах в Иерусалим на истязание. Когда же я был в пути... вдруг осиял меня великий свет с неба. Я упал на землю и услышал голос, говоривший мне: Савл, Савл! Что ты гонишь меня?... <...> Когда же я возвратился в Иерусалим и молился в храме, пришел я в исступление. И увидел Его... и Он сказал мне: иди, Я пошлю тебя далеко к язычникам [2, с. 1195].
3. КОСИДОВСКИЙ:
[Павел] был фарисей, а фарисеи... верили... в воскресение и приход предсказанного пророками мессии. От веры в мессию до убеждения, что Иисус и есть мессия, был всего один шаг. <...> ...это был не случайный выбор, а необходимость, вытекающая из его внутренних склонностей и феноменальной цепкости ума. [Эти] события приходятся примерно на 35-36 годы.
<...>
...эпоха непрерывных войн, экономических кризисов, падения стоимости денег и эпидемий голода [30, с. 98,242].
Свирепость римского заката. Как тут не соблазняться утешением христианской общины? Здесь изгою империи, любому: еврейское милосердие на земле и христианский рай на небе -
только веруй в Иисуса, веруй смиренно и безоглядно, не по-еврейски веруй.
А Савл, по словам позднейших христианских исследователей был “еврей из евреев” [ФАРРАР, 29, с. 16], “отличался тем неукротимым фанатизмом, который характеризует палестинских евреев” [РЕНАН, 86, с. 154]. И он яростно воевал с отступниками, пока не сообразил, что христианский дух братской солидарности - спасение угнетенных. Сочтя этот дух божественным, Савл обратился в Павла, но по еврейской своей диалектике увязал новую мистику с точным политическим расчетом. Война с Римом, он понимал, самоубийственна, и Павел “решил проповедовать спиритуалистический мессианизм. <...> Он переместил царство божие из этого мира в загробный” [РОБЕРТСОН, 31, с. 150]. Кесарево оставалось кесарю, но для этого пришлось раздвоить иудаистского единого Бога на Бога-Отца и царящего на небе Бога-Сына, Иисуса. “Естественно, раввины отвернулись от него [Павла] с гневом и презрением [ФАСТ, 27, с. 148]. Тогда “Павел отправился к массам и стал говорить их языком” [РОБЕРТСОН, 31, с. 150].