Мальчика нет: вышел “раздобыть что-нибудь”.
Мать, лежа на топчане:
- Я не могу умереть, пока его не пристрою. Такое доброе дитя: днем говорит, чтобы я не спала, тогда буду ночью спать. А ночью спрашивает: зачем стонешь, зачем это тебе, лучше спи.
<...>
Торговка, которой покупательница заявила претензию, сказала:
- Моя пани, и то - не товар, и это - не магазин, и вы - не клиентка, и я не продавщица, и ни я вам не продаю, ни вы не платите, потому что те бумажки - разве это деньги? Вы не тратите, я не зарабатываю. Кто сегодня обжуливает, и зачем мне это? Просто надо же что-то делать. Что, не так?..
<...>
[1.08.42] Изо дня в день изменяется вид района.
1. Тюрьма.
2.Зачумленные.
3. Токовище.
4. Сумасшедший дом.
5. Игорный дом. Монако. Ставка - голова. [103, с. 323,330,331,335, 336,374].
А. ШАРОВ:
...были у гетто и свои крепости - подполье, где готовилось восстание, и совершенно безоружный, беззащитный Дом сирот Корчака.
Крепости не только гетто, но и всего человечества, как мы понимаем сейчас [106, с. 214].
Я. КОРЧАК (Воззвание “К евреям!” с просьбой о пожертвованиях для сирот):
Кто бежит от истории, того история догонит. <...>
Мы несем общую ответственность не за Дом сирот, а за традицию помощи детям. Мы подлецы, если откажемся, мы ничтожества, если отвернемся, мы грязны, если испоганим ее - традицию 2000 лет.
Сохранить благородство в несчастьи! <...>
Октябрь 1939 г.
С радостью подтверждаю, что за малыми исключениями человек - существо и разумное и доброе. Уже не сто, а сто пятьдесят детей живет в Доме Сирот.
Февраль 1940 г.
Д-р Генрик Гольдшмит
Януш Корчак
Старый Доктор из Радио [103, с. 289].
Я. КОРЧАК (из дневника):
Дети снуют. Только кожица нормальна. А под ней таятся измученность, нежелание, гнев, бунт, недоверие, жалость, тоска.
Мучительна значимость их дневников. В ответ на их признания делюсь с ними как равный с равным. Общи наши переживания - их и мое.
Разве что более водянистое, разбавленное, а в общем - то же самое.
<...>
Пасмурное утро. Половина шестого.
Как будто, нормальное начало дня. Говорю Ганне:
- С добрым утром.
Отвечает удивленным взглядом.
Прошу:
- Улыбнись.
Бывают чахлые, бледные, чахоточные улыбки.
<...>
Отче наш, иже еси на небеси.
Эту молитву вылепили голод и неволя.
Хлеба насущного...
Хлеба.
<...>
Время ежесубботнего взвешивания детей - это время сильных эмоций.
<...>
Приходит мне на ум Заменгоф. Наивный, дерзкий: хотел исправить ошибку Бога или Божье наказанье. Хотел перепутанные языки снова объединить в один.
Хватит!
Надо заполнить время, надо дать им [детям] занятие, надо дать жизни цель. <...>
Вот две большие группы детей отказываются от игр, легких книжек, болтовни с ровесниками. Добровольное изучение древнееврейского языка.
Когда младшая группа окончила свой часовой урок, один громко удивился:
- Уже? Уже час?
По-русски “да”, по-немецки “йя”, по-французски “уи”, по-английски “йес”, по-древнееврейски “кен”. Не одну, а три жизни заполнишь.
<...>
Сегодня понедельник. С восьми до девяти беседы с учениками. Кто хочет, может отсутствовать. Лишь бы не мешал.
Мне заказали темы:
1. Эмансипация женщин
2. Древность
3. Одиночество
4. Наполеон
<...>
17. Нация - народ. Космополитизм
18. Симбиоз
19. Зло и злость
20. Свобода. Судьба и свободная воля.
Когда я редактировал “Малый Пшёгленд”, только две темы увлекали молодежь: коммунизм (политика) и сексуальные вопросы.
Подлые, позорные годы - годы разложения, никчемности. Предвоенные, лживые, завравшиеся. Проклятые.
Не хотелось жить.
Болото. Вонючее болото.
Пришла буря. Воздух очистился. Вдох стал глубже. Прибавилось кислорода.
<...>
Из воспоминаний, которые мне дают прочесть. <...> Шлема: “В доме сидит вдова и плачет. Авось старший сын принесет что-нибудь из контрабанды [добытое за стенами гетто]. Не знает она, что жандарм застрелил сына... А вы знаете, что скоро станет хорошо?”
<...>
Я установил таксу за пользование уборной:
1. За удовлетворение малой нужды надо заплатить пятью мухами.
2. За большую - вторым классом (параша-табурет с вырезанным отверстием) - десять мух.
3. Первым классом - унитаз - пятнадцать мух.
Один спрашивает:
- Можно потом заплатить мухами, а то очень хочется?
Другой:
- Делай, делай... Я за тебя наловлю.
Одна муха, пойманная в изоляторе, считается за две.
- А считается, если пойманная муха сбежит?
<...> Как есть, так есть. Но мух мало. <...> Добрая воля общества - это сила [103, с. 326,350-355,360,375].
Я. КОРЧАК (из письма в “Еврейскую газету” №3, 7.01.42):
Дом Сирот не был, не является, не будет Домом Сирот Корчака. Я слишком мал, слишком слаб, слишком беден и слишком глуп, чтобы почти двести детей отобрать, одеть, собрать, накормить, согреть, окружить заботой и ввести в жизнь. Эту огромную работу выполнило общее усилие многих сотен людей доброй воли... [103, с. 292].
В гетто, на улице Дельной, 39, разместился городской приют детей-подкидышей. Положение в приюте было еще страшнее, чем в Доме Сирот. В 1939 году после бомбежки приют потерял значительную часть белья и кроватей. В доме, рассчитанном на 350 детей, находилось их 700. Нехватало еды и топлива; часть персонала отлынивала от работы, некоторые даже обкрадывали детей. Детская смертность на Дельной была выше, чем в любом другом приюте гетто [103, с. 396].
Я. КОРЧАК (из заявления в Отдел кадров Юденрата):
...предлагаю свои услуги в качестве воспитателя в Интернате сирот на ул. Дельной, 39.
Мне шестьдесят четыре года. Экзамен на здоровье сдал в прошлом году в тюрьме. <...> (Аппетит волчий, сон праведника, недавно после десяти стопок крепкой водки самостоятельно прошел быстрым шагом с улицы Рымарской на Сенную... Дважды за ночь встаю, выношу десять больших параш).
Курю, не пью, умственные способности - сносные...
Считаюсь грамотным в области медицины, педагогики, евгеники, политики.
...обладаю большой способностью к сожительству и сотрудничеству даже с уголовными типами, с врожденными кретинами. Самолюбивые и упрямые дураки отталкивают меня, не я их. <...>
Ни к какой политической партии не принадлежал. <...>
Как обыватель и работник я послушен, но не дисциплинирован. <...> ...совершенно не умею быть руководителем, ...не имею предубеждений - не коплю обид. <...>
Прошу служебного жилья и двухразового питания ежедневно. Никаких других условий не ставлю... Под жильем подразумеваю угол; питание из общего котла; в крайнем случае могу и от этого отказаться.
9 февраля 1942 г. Гольдшмит
Корчак [103, с. 293-296].
Просьбу удовлетворили. Больной, изможденный Пан Доктор, не оставляя Дома Сирот, потянул еще и Интернат на Дельной.
Я. КОРЧАК (дневник, 21.07.42):
Тяжелое это дело - родиться и научиться жить. Мне сейчас остается куда проще задача: умереть. После смерти может снова быть тяжело, но я об этом не думаю. Последний год, или месяц, или час.
Я хотел бы умирать в сознании и хладнокровно. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотел бы сказать много и так, чтобы они ощутили полную свободу выбора собственного пути [103, с. 336].
Старый мудрец, наивный король Матиуш, какая свобода выбора? Дети тоже должны умереть. Фобия...
А. ШАРОВ:
Сотни людей пытались спасти Корчака. “На Белянах сняли для него комнату, приготовили документы, - рассказывает Неверли. - Корчак мог выйти из гетто в любую минуту, хотя бы со мной, когда я пришел к нему, имея пропуск на два лица...
Корчак взглянул на меня так, что я съежился. <...> Смысл ответа доктора был такой... не бросишь же своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут двести детей. Как оставить их одних в запломбированном вагоне и в газовой камере? И можно ли все это пережить?”