<...> В комнате Корчака... лежали больные дети и отец одной из воспитанниц, умирающий портной Азрылевич. Больных становилось все больше, и ширма, отгораживающая стол Корчака, придвигалась, вжимая хозяина комнаты в стену, надвигалась, как знак приближения конца [106, с. 214-215].
Я. КОРЧАК (дневник):
Какие невыносимые сны! <...> Меня перевозят в поезде, в купе метр на метр, где уже находятся несколько евреев. <...> Трупы умерших детей. Один мертвый в лохани. Другой, с ободранной кожей, на топчане в мертвецкой, отчетливо дышит. <...>
Пробуждаюсь мокрый от пота, в самую страшную минуту. Разве смерть не есть такое же пробуждение в момент, когда кажется, что уже нет выхода?
“Ведь каждый может найти пять минут, чтобы умереть”, - я это где-то читал [103, с. 347].
А. ШАРОВ:
Днем Корчак ходил по гетто, правдами и неправдами добывая пищу для детей. Он возвращался поздно вечером, иногда с мешком гнилой картошки за спиной, а иногда с пустыми руками пробирался по улицам между мертвыми и умирающими.
По ночам он приводил в порядок бумаги, свои бесценные тридцатилетние наблюдения за детьми... и писал дневник [106, с. 215].
Я. КОРЧАК (дневник):
Пять утра. Дети спят. Их две сотни. На правой половине пани Стефа, я - налево, в так наз. изоляторе.
Моя кровать в середине комнаты. Под кроватью бутылка водки. На ночном столике порция хлеба и кувшин воды.
Честный Фелек очинил карандаши, каждый с двух сторон. <...> От этого карандаша у меня уже ложбинка на пальце. Только теперь мне вспомнилось, что можно иначе, что можно удобнее, что легче - ручкой.
<...>
Кто-то где-то злобно написал, что мир - это капля грязи, повисшая в бесконечности, а человек - животное, которое сделало карьеру.
Может быть, и так. Но дополнение: та капля грязи знает страдание, умеет любить и плакать и полна печали.
А карьера человека, если он не пренебрег совестью, сомнительна, очень сомнительна.
<...>
Что делать после войны?
Может, меня пригласят участвовать в строительстве нового уклада в мире или в Польше? Это очень сомнительно. Да и не хочу я этого.
Пришлось бы служить, следовательно - неволя принудительных часов работы, контактов с людьми, какие-то стол, кресло, телефон. Трата времени на будничные текущие мелкие дела и преодоление маленьких людишек с их мелкими самолюбиями, протекциями, иерархией, целью.
В общем, тяжелый труд.
Хочу сам по себе.
Во время тифа у меня было следующее видение:
Огромный зал... Празднично одетые толпы.
Я рассказываю о войне и голоде, о сиротстве и несчастьи.
<...> Дело происходит в Америке. Вдруг голос мне изменяет. Тишина. Где-то в глубине раздается крик. Ко мне бежит Регина [бывшая воспитанница корчаковского приюта, уехала в Америку].
...бросает на эстраду часы и кричит: “Отдаю вам все!”. И вот - проливным дождем деньги, золото и драгоценности...
Не слишком верю пророчествам; несмотря на это больше двадцати лет жду, что видение сбудется. <...>
Таким образом получаю неограниченные средства и объявляю конкурс на строительство огромного детского приюта в горах Ливана, возле Кфар Гелади [Палестина].
Там будут большие общие столовые и спальни. Будут маленькие “домики отшельников”. Для себя на террасе плоской крыши устрою одну небольшую комнату с прозрачными стенами, чтобы не пропустить ни одного восхода и заката, чтобы ночью писать, чтобы раз за разом смотреть на звезды.
<...>
Люди наивны и честны. Пожалуй, несчастны. Не очень знают, что такое счастье. Каждый его понимает по-своему.
Один: вкусно поесть. Другой: комфорт и удобства. Третий: девочки - красивые и разные. Четвертый: музыка, или карты, или путешествия.
И каждый по-своему защищается от скуки и тоски.
Скука - голод духа.
Тоска - жажда, жажда воды и полета, свободы и человека - наперсника, исповедника, советчика - совета; исповеди, внимательного уха для моей жалобы.
Дух томится в тесной клетке тела. Люди чувствуют и понимают смерть как конец, а она - только дальнейшее продолжение жизни, другая жизнь.
Если не верить в существование души, следует признать, что твое тело будет жить как зеленая трава, как облако. Ведь ты - вода и прах.
<...>
Я уверен, что в будущем, разумном обществе исчезнет диктатура часов. Сплю и ем, когда хочу.
<...>
Варшава - моя, и я - ее. Скажу больше: я - это она.
<...>
...семь лет был таким скромным врачом в больнице. Все последующие годы сопровождало меня горькое ощущение, что я дезертировал. Предал больного ребенка, медицину и больницу. Увлекла меня ложная амбиция: врач и ваятель детской души. Души. Ни меньше, ни больше. (Эх, старый дурень, испоганил жизнь и дело! Заслуженная настигла тебя кара. <...>).
<...>
...лет двадцать я не ел мороженого, шампанское пил, может, раза три за всю жизнь, бисквит - разве что в детстве, во время болезни.
<...>
Мне сказал мальчик, покидая Дом Сирот:
- Если бы не этот дом, я бы не знал, что на свете существуют честные люди, которые не крадут. Не знал бы, что можно говорить правду. Не знал бы, что на свете есть правда.
<...>
...живу в седьмом десятилетии жизни. 7 х 9 = 63.
С самым большим беспокойством ждал 2х7. Может быть, именно тогда услышал об этом впервые.
Цыганская семерка, семь дней недели. Почему не победная десятка тех времен - число пальцев?
<...> Если пробежать мою жизнь, то седьмой год дал мне ощущение своей ценности. Существую. Имею вес. Значу. Меня видят. Могу. Буду.
Четырнадцать лет. Осматриваюсь. Замечаю. Вижу. Должны открыться глаза. Открылись. Первые мысли о воспитательных реформах. Читаю. Первое беспокойство и неутоленность. <...> От семи до четырнадцати все время был влюблен, раз за разом в другую девочку. <...> Любил неделю, месяц, иногда сразу двоих, иногда троих. Одну хотел бы иметь сестрой, другую женой, сестрой жены. <...>
3 х7. В седьмой год - школа, в четырнадцатом - религиозная зрелость, в двадцать первый - армия. Мне уже давно было тесно. Тогда связывала меня школа. Теперь мне тесно вообще. Хочу бороться, воевать за новое пространство. <...>
4х7. Необходимость квалифицированного исполнения обязанностей... Хочется уметь, знать, не ошибаться... Обязан быть хорошим врачом. Сформировать собственные взгляды. Не хочется подражать признанным авторитетам. <...>
5х7. Выиграл ставку в лотерее жизни. Мой номер уже сошел с круга. Ставка - лишь то, что больше в этой жеребьевке не проиграю. Поскольку снова рисковать не стану. <...> Мне по справедливости возвращено то, что вложил. Безопасно. Но бесцветно - и жаль.
Одиночество не болит. Растут в цене воспоминания. <...> Не ищу друга, ибо знаю, что не найду. Не хочу знать больше, чем это возможно. Заключил договор с жизнью: не будем друг другу мешать. <...> В политике это, кажется, называется: разграничить сферы влияния. До сих и не больше, и не дальше, и не выше. Ты и я.
6х7. <...> Уже все или еще есть время? Как посмотреть... <...> Смерти в себе еще не ощущаю, но уже подумываю о ней. Если портной шьет мне новый костюм, не говорю “Он последний”, но та конторка и шкаф наверняка меня переживут. Столковался с судьбой и с собой.
Знаю свою малую ценность...
7х7. Что такое, собственно говоря, есть жизнь, что есть счастье? Лишь бы не хуже, лишь бы именно так, как сейчас. Две семерки встретились, учтиво поздоровались... <...>
Мой город, моя улица, мой магазин, где всегда покупаю, мой портной, и что самое главное - мое место работы.
Лишь бы не хуже. Потому что если бы можно было сказать солнцу “Остановись”, - то, наверно, сейчас. <...>
7 х 8 = 56. Как эти годы сбежали. Именно сбежали. Только вчера было 7х7. Ничего не прибавилось, ничего не убавилось. <...>
...кажется, нет человека, который бы не думал, что недостаток сил, здоровья, энергии - не от войны, а от его 7 х 8 и 7 х 9.
<...>
После войны люди долго не смогут смотреть себе в глаза, чтобы не прочесть в них вопроса: как случилось, что живешь, что выжил? Что делал?