Так строили дорогу, которая сейчас отворачивает от пригородного шоссе, давно ставшего городской улицей, и, вильнув, упирается в ворота, многократно перечеркнутые колючей проволокой. Караулка. Серые ряды бараков и зеленеющие по весне пустыри - их разгораживает колючая проволока, проволока же и объединяет - по всему пространству тяжелый ритм столбов ограждения. Сторожевые вышки. Вдали приземистый дом с аккуратной трубой и гигантский мавзолей с надписью “Наш судьба - вам предостережение”. Все это - лагерь, он теперь - музей.
Годы идут - дорога снова нуждается в ремонте. Группа ребят лет пятнадцати весело елозит граблями по гравию. Румяные лица, улыбки, звон разноголосья, джинсы, пестрые пятна курток... Девушки, стоя на коленях, обкладывают кирпичом обочину дороги - струи волос по спинам, тугие попки. Мужчина лет сорока, в оглушительно желтой куртке, надзирает за подростками сквозь большие очки. Солнце ярится в стеклах очков; в отворотах куртки, слишком теплой для польского апреля, млеет шар раннего живота. Устав от весны и начальственной ответственности, мужчина ложится на землю возле обочины, на склон, опушенный новорожденной травой, и куртка распускается огромным желтым цветком на зелени травы. Неистовый блеск солнца, отпрянув от очков, брызжет в небо, в синеву, беспорочность которой не страдает от редких облаков. Глаза мужчины смежаются в блажи тепла, ноздри впитывают хмельную дурь запахов от лопающихся почек, прогревающейся земли, чистого полевого раздолья. А рядом сдержанный гомон подростков, усмешки девушек, писк гравия под граблями, шорох метлы, постукивание лопат - неспешная работа, в охотку – не в тягость. Весна, молодость, улыбка…
Входящие в ворота туристы, напряженные предчувствием лагеря, удивленно заминаются при виде ребят на дороге, но полька-экскурсовод влечет группу мимо, к баракам, к свежезеленеющим пустырям - “полям”, где за давностью лет на месте бывших лагерных построек - только кирпичные трубы барачных печек и светлые прямоугольники бетонных полов, растрескавшиеся от солнца и дождей. Колышется сладкий весенний воздух, проносятся, взрезая его, ласточки, покойно пусты до смешного невинные вышки, окружающие лагерь, зеленая глазурь травы мирно течет из-под ног вдаль, под проволоку и еще дальше, по склону холма вниз, а потом вверх, к горизонту, туда, где солнце омывает окна городского многоэтажия, где курчавятся дымом заводские трубы, золотятся острия костелов - город восьмидесятых годов живет, дышит неслышно на расстоянии, а здесь только ласточки, пронзающие тишину, мурлыканье ветра, солнце и плавное перетекание облаков, кошачья ласковость травы, бесхитростные бетонные площадки...
Отвернуться от рядов колючей проволоки, от Мавзолея - огромной чаши, в которой земля смешана с пеплом узников: сотни тысяч единым прахом, одной землей пересыпаны, одним каменным кругом замкнуты; вы ошиблись, экскурсовод, то не символ древнеславянской погребальной урны, то рублевская идея круга, всех объединяющего нерасторжимо, пятьдесят две национальности, а пепел без роду, без племени, просто человечий пепел - смерть всех сообщила... Отвернуться, отстать от шарканья экскурсантов, от голоса гида, остаться в одиночестве на тихом пустом пятом поле Майданека, искать и не находить призраки умерщвленных, бродить по молодой траве под веселые возгласы ласточек - как у Неверли? души убитых летают? - и с ужасом не ощущать в себе ужаса, пока не разглядишь в бетонном полу бывшего барака - дыры... Ровный ряд круглых отверстий, по бокам каждого - бугры бетонных нашлепок. Края дырок гладко завалены вниз, темнеет глубина... Туалет! Отверстие для испражнений, возвышение для ног - здесь в корчах спешки человекообразное вымучивало “естественные надобности”, ошеломляюще естественные в неестественном быту - наипростейшая функция! - и от этой дыры, стерильно вылизанной дождями, ветрами и солнцем, жутко пахнет подлинностью лагеря, и мрак прошлого, сгустясь, поглотит весеннюю радость неба и земли.
Это - как восхититься добротной аккуратностью дома на краю лагеря, спокойствием контуров его трубы на сочном фоне заката, а потом сообразить, что здесь - крематорий и через эту трубу в небо дымом - люди.
Это - как разглядывать груды расчесок, зубных протезов, пахнущей тлением обуви - наследство обращенных в ничто - и не ахнуть, потому что все знакомо по книгам, кино и спектаклям и по рассказам тех, кто бывал тут прежде, все знакомо, ожиданно - но вот в беззвучии обезлюдевшего к вечеру лагеря входишь в барак, где посредине, во всю длину, от входа до противоположной торцовой стены, проложен помост, а по обе стороны помоста, спускаясь по скатам крыши и по стенам вниз, бесконечно, висят на крестом склепанных проржавевших плечиках полосатые костюмы лагерников, полосатая куртка, полосатые штаны - жуткие пижамы, разнящиеся только нашивками на месте сердца - буква “Р” - поляк или красный треугольник или еврейский шестиконечник - их бесчисленно, плоские безголовые фигуры, ряд наползает на ряд, идешь помостом в пестроте полос сверху, справа, слева, тишина, вздох доски под ногой, тусклый свет единственной лампочки и чем дальше от открытой двери, тем темнее, тем глубже погружаешься в космос страха, в неисчислимость толпы, в безликую массу смертников, недвижимость перекличек, очередь в лазарет, очередь на экзекуцию, очередь в газ - окаменелость предсмертия и метель полос, пляска агонии и перехват горла,
захлест,
захлеб
и - тьма...
... - Кто это? - спросили туристы экскурсовода, указывая на ребят, возделывающих лагерную дорогу.
И полька - спокойно:
- Школьники из Западной Германии. Они каждый год сюда приезжают работать. Искупают вину отцов.
* * *
Всем расстрелянным, отравленным, удушенным, четвертованным, раскромсанным пытками, всем испепеленным, заживо погребенным, кровью изошедшим, в дым обратившимся
(и моим деду и бабке - микрочастицам братской могилы казненных в городе Ровно);
всем, кто питал собой лагерных вшей, кто стыл на перекличках, мордовался в работе, ползал в жиже сточных канав, бредил от жажды, жевал кору деревьев, задыхался в бараке, изнемогал в лазарете
(и моему отцу, необъяснимо пересилившему годы концлагеря);
Раулю Валленбергу, Любови Лангман, Антону Шмидту и всем, кто свою непричастность к общему злодейству оплатил личным мученичеством;
Гершелю Гриншпану и бойцам варшавского гетто, безымянной еврейке, прикончившей освенцимского эсэсовца, бунтарям лагерей и тюрем, всем, кто из клоаки покорности поднялся к высоте смертного боя
(и моему дяде, взятому на гестаповскую пытку и во время допроса убившему следователя);
миллионам павших,
миллионам Людей
и
немецким детям, работающим в музее Майданека, -
с Любовью, Скорбью и Верой
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЭТА КНИГА
СПРАВКА
АЛПАТОВ Михаил Владимирович (1902-86) – советский искусствовед, профессор, автор многотомной “Всеобщей истории искусств”.
АРХАНГЕЛЬСКИЙ Александр Семенович (р. 1854) - историк русской литературы, профессор Казанского университета.
АУЭРБАХ Рашель (подпольная кличка “Анеля”) - польско-еврейская писательница, бывшая узница варшавского гетто.
АШ Шалом (1880-1957) - еврейский писатель и драматург. Жил в Польше, Франции, США (с 1938 г.), в Израиле (1950-е гг.).
АШКЕНАЗИ Людвик (р. 1921 г.) - чешско-еврейский поэт.
БЕНГАЖ Владислав - окружной судебный следователь в Лодзи (Польша); свидетель на Нюрнбергском процессе.
БЕРЛИН Израил Захарович - русский историк, автор книги о судьбе евреев в России (1919).