И всё же мы подъезжаем к Махачкале, и слева уже виден маяк и появился Каспий, который всего лет двести назад ещё голубел там, где торчат сейчас из песка разноцветные пляжные зонтики, и выше — где застыл туристический поезд «Ленинград — Баку»; и ещё выше — где зал филармонии на шумной и очень зелёной Буйнакской улице; и, возможно, Петровские корабли проплывали тогда по ней и поворачивали на улицу Дахадаева, а какой-нибудь пузатый баркас бросал якорь прямо у будущей гостиницы «Дагестан», в которой нам заказали сейчас номера. И вполне могло быть, что море доходило даже до самой горы Тарки-тау, куда нам ещё предстоит взбираться.
Гостиница оказалась обыкновенной: то есть, в номерах не было ни туалета, ни душа, хотя в невидимых трубах что-то непрерывно журчало; но зато не было и соседей — что самое главное. И был телефон, так что со своими спутниками я мог, при желании, беседовать хоть целыми сутками. Однако мы предпочитали встречаться и совместно завтракать, обедать и обсуждать назревшие проблемы: например — прилично ли закусывать коньяк солёными огурцами (это, конечно, с Андреем Сергеичем) — и приходили к выводу, что вполне прилично, если в магазинах больше ничего не купишь; а с Томилой (Томой) мы беседовали больше об искусстве перевода, а также о любви и её превратностях, и, становясь со мной всё более откровенной, она уже признавалась мне, что не так давно рассталась с одним знатоком французской литературы, когда открылось, что он женат; и что по возвращении в Москву её ждёт встреча с человеком из другого города, который будет, по всей видимости, предлагать ей руку и сердце, а она не знает, как поступить и с тем, и с другим. Кроме всего, им и жить-то, по существу, негде…
На следующее утро после приезда меня разбудил часов в семь утра настойчивый стук в дверь. Так может стучать, пожалуй, муж к жене в спальню (в странах, где ещё существуют спальни) или милиция (в том случае, если дверь заперта).
Но это была уборщица. И пришла она не убирать, а по более важному делу: им велено каждое утро проверять наличие и сохранность в номерах государственного имущества — как-то: полотенец, подушек, простынь, пепельницы, графина, картинки на стене, стола, стула… оконной рамы.
В этот же день к нам начали приходить «клиенты» — в основном молодые мужчины. Хотя были и пожилые, и женщины. Молодые, как правило, застенчивые и не словоохотливые, те, кто постарше, — многословны, и все, как один, радушны и хлебосольны. Точнее, «шашлыкосольны»: столько приглашений на шашлык за короткий отрезок времени я никогда ещё не получал! И столько подстрочников для перевода — тоже!..
Что это? Это один из возможных вариантов подстрочника байроновской поэмы «Корсар». Если бы кому-то пришла в голову мысль его сделать. (А такая мысль приходила.) Но суть сейчас не в этом, а в том, что оригинал, если речь идёт о настоящей поэзии, неминуемо будет так же далёк от подстрочника — хорош тот или плох (не «по букве», а по духу), — как… ну, к примеру, срок наступления коммунизма в нашей стране от срока, что был назначен нашим полуграмотным вождём как раз в те годы, о которых веду речь. (А наступить он должен был — если кому интересно — спустя ровно двадцать лет после объявления об этом событии, то есть в 1980 году. Но почему-то не наступил. Наверное, потому, что этот «вождь» сменился на другого — чуть более грамотного…)
Подстрочники, которые в Махачкале свалились на меня и с формой и содержанием которых я был к тому времени уже неплохо знаком по другим северокавказским (и не только) образцам, — эти подстрочники, вероятно, не слишком отличались от того, во что я умудрился несколькими строчками раньше превратить начало поэмы Байрона. И те, кто стали бы переводить по моему подстрочнику этого поэта, не зная о нём ничего, не читая его раньше, с лёгкостью могли бы превратить его стихи в самое банальное изображение чувств, не говоря уже о прославлении колониализма, империализма и вообще разбойничьей удали.