Что я хочу всем этим сказать — вернее, повторить? Да всё то же: что перевод, в особенности поэтический, никак не может быть равноценным, адекватным, равнозначным оригиналу. Он может быть лучше или хуже, занимательней или скучнее, но только не слепком, не двойником, не копией — и не надо обманывать ни себя, ни других, что такое возможно.
Кстати, опять для любознательных.
Вот что может получиться у хорошего переводчика из приведённого выше подстрочника поэмы «Корсар» при достаточном знании переводимого автора:
В определении не качества, но вида перевода существуют довольно приблизительные, на мой взгляд, термины — такие как: свободный, вольный, и уж совсем «нахальное» — пересказ. Однако последний вид дал читателю в последние годы весьма неплохие книги: «Алиса в стране чудес» (по Л. Кэрролу), «Винни-Пух и все-все-все» (по А. Милну) — обе в пересказе Б. Заходера, а также «Приключения Буратино» (бывший «Пиноккио»), чем, вероятно, в минуты отдохновения от писания своего жуткого романа «Хлеб» занимался Алексей Толстой.
Всё вышесказанное только подтверждает, пожалуй, правдоподобность рассуждений о некоторой зыбкости самого понятия «художественный перевод», и не знаю, как вам, а мне бывает порой страшновато (скорее, всё-таки, «странновато») приходить к мысли, что мы с вами читали (если читали) в своё время книги про не совсем настоящих Оливера Твиста и Дэвида Копперфилда, Тома Сойера и Гека Финна, рыцаря Айвенго или даже Всадника без головы. Уж не говоря о не совсем подлинной поэзии Гёте и Блейка, Данте и Ронсара, а также Джамбула Джабаева, Расула Гамзатова или Сильвы Ка…
Стоп! Но ведь подобные рассуждения льют в то же время некоторое количество воды и на мою мельницу и в какой-то степени оправдывают и даже обеляют то, что я уже делал и собираюсь делать опять на ниве перевода произведений наших литераторов из национальных республик. А уж к какому виду (или типу) причислить мои переводы — вольный, свободный или пересказ — дело второе.
С этой успокоительной мыслью я уселся за стол в своём журчащем и проверенном с самого утра на сохранность в нём простыней, полотенец и стульев номере и начал переводить, выхватив из кипы подстрочников первый, какой попался.
Признаюсь, что чуть не с рождения считал себя грамотеем — сперва ребёнком, потом подростком, юношей, взрослым — и гордился этим. Уже в начальных классах знал, как правильно писать такие хитрые слова, как «терраса» и «винегрет», а позднее усвоил разницу в написании предлога «несмотря» и деепричастия «не взирая». Однако подкосило меня уже в достаточно зрелом возрасте слово «волшебствО», которое всегда произносил с ударением на предпоследнем слоге и с трудом перешёл на последний, а уж совсем доконало слово «толика», каковое — как бы вы думали? — надобно употреблять исключительно с ударением на «и»…
Невзирая на все эти грустные воспоминания я продолжал переводить и в одном из первых же стихотворений, погнавшись за шикарной рифмой, допустил ещё одну ошибку в ударении. Правда, абсолютно никто её не заметил — потому что никто, кроме переводчика и автора, эти стихи не читал, но, всё равно, я был безутешен. Единственное, что хоть как-то помогло мне примирить себя с самим собой, — когда я, не без злорадства, припомнил, что мой брат Женя, тоже признанный грамотей, почти до расцвета лет считал, что слово «императрица» произносится с ударением на третьем слоге — «имперАтрица». Я же, грешный, ошибся всего-навсего в старозаветном словце «ворожеЯ», погнавшись за рифмой: «ворожЕя — на вираже я»… А когда понял ошибку, было поздно… Но рифма ведь «потрясная», верно?..
Во время одного из первых наших обедов в ресторане гостиницы мы с Андреем Сергеевичем испытали горькое разочарование — чтобы не сказать «унижение»: нам отказались принести водки. Сказали, что до семи вечера этот напиток не выдают, а после семи — только по сто граммов на человека. Ну, можно жить в такой стране? — негромко возопил я. И со мной согласилась даже непьющая Томила. Я продолжал ещё переживать этот плевок в лицо, это вопиющее нарушение прав человека, утверждённых Генеральной Ассамблеей ООН, когда в ресторанном зале почувствовалось нечто вроде всеобщего оживления. Неужели присутствующие поняли и разделили моё негодование и готовятся дружно выступить на защиту попранных прав всех, кто вознамерился выпить водки до 19-ти часов по московскому времени и в количестве, немного превышающем 100 граммов?