И вот примерная картина.
Мой отец. Уже больше десяти лет его пепел находится в урне, а урна — в колумбарии Донского монастыря. Вернувшись после войны, я уже не застал его в живых, а последний раз мы виделись в зимней Москве, в феврале 1942-го. Меня тогда с Западного фронта, немного отодвинувшего немцев от столицы, перемещали на Северо-Западный (видимо, чтобы и там добиться хоть каких-то военных успехов), а мой отец приехал на несколько дней в Москву в командировку из Горького (Нижнего Новгорода), где был в эвакуации с октября 41-го года вместе с моей мамой, братом и фабрикой, где тогда работал.
Между прочим — это мне рассказал брат гораздо позднее, — везли их туда на открытых платформах. (Похлеще, нежели перевозка немцами наших военнопленных или нашими — своих родных арестантов. Впрочем, дело тут, конечно, не в человеколюбии, а в том, что с платформы легче удрать, чем из «телячьего» вагона.)
С отцом мы сумели встретиться тогда всего на несколько часов у его старшего брата, в доме с печным отоплением, недалеко от Павелецкого вокзала. Там было тепло. У нас на Малой Бронной батареи не работали, вся квартира вымерзла. Мы встретились, и папа выставил на стол каким-то чудом добытую и настоянную на его любимом тархуне бутылку водки. Он был оживлён, даже радостен — предвкушал скорое окончание войны и возвращение в Москву… Нет, он не был бездумным оптимистом, просто хотел и умел думать о лучшем — даже когда сидел в концлагере как враг народа, когда остался без работы, когда начал болеть. Впрочем, болезням, так рассказывал мне брат, удалось всё-таки сломить отца.
К тому времени, о котором веду рассказ, память об отце притупилась, чувства тоже. Мне всегда казалось, что у меня к нему они намного сильнее, чем у мамы и брата — возможно, потому, что прожил с ним рядом гораздо меньше, но, всё равно, притупились, и это, как понимаю, вполне естественно: разве можно всё время существовать на их острие?
Моя мама только что ушла на пенсию с работы в педагогическом институте. Как всегда, очень много читает. Как всегда, занимается хозяйством и тщательно заваривает чай для младшего сына Жени. (Он — отчаянный «чаист».) Как всегда, весьма привечает друзей Жени — особенно, Эльхана, и значительно меньше — моих. Так я считаю и обижаюсь. (Между прочим, на её пенсию можно было приобрести тогда 290 буханок хлеба и 20,5 бутылок водки в месяц.)
Брат Женя. По-прежнему работает на Радио. По-прежнему слушает Би-Би-Си на английском. По-прежнему, возвращаясь с работы, ещё в дверях спрашивает маму: «Заварила чай?» Кажется, чуть было не женился на девушке, владеющей бирманским языком, на котором, по его словам, лучше неё мог изъясняться только тогдашний премьер-министр Бирмы, У-Ну, хорошо известный у нас в народе, потому что этим именем называли жестяную крышечку водочной бутылки, по форме напоминающей его головной убор. Насколько я понял брата, сделать предложение о браке в тот вечер ему помешало только то, что он немного переел и мирно уснул в кресле, а когда проснулся, напрочь забыл о своём намерении.
Ну, что ещё сказать о Жене? Много работает; всё так же дружит с Эльханом, Артуром и Аликом, так же стонет по ночам, но не на меня, поскольку я переехал. Выкинул из нашей бывшей совместной комнаты последнее напоминание о своём старшем брате в виде письменного стола с пухлыми ножками и инвалидного прикроватного столика, а также ни в чём не повинный зеркальный шкаф, в котором я любил видеть отражение Риммы в те уже довольно давние дни, когда она приходила ко мне по утрам, а мама и Женя были на работе…
Миля. Моя одноклассница по 114-й школе ФОНО и самая близкая подруга. Уже почти пять лет, как уехала с мужем в Польшу, а оттуда в недавно образовавшуюся страну Израиль. Её муж был польским коммунистом, даже, говорят, подпольщиком. В 30-х годах его спасли от рук польской тайной полиции и вывезли на родину всех трудящихся, где вскоре посадили на десять лет как шпиона. После отсидки, после смерти советского вождя Сталина ему разрешили вернуться на родину, куда с ним вынуждена была поехать и Миля с ребёнком. У них родилась вскоре вторая дочь, однако работы бывший борец за свободу Польши не получил и решил уехать в Израиль, куда Миля, конечно, последовала за ним. Сейчас живут там, пока в бараке, но работа у мужа есть, и они надеются на лучшее. За эти годы в Москве умерла мать Мили, а отец очень болен, и ей, видимо, придётся хлопотать, чтобы его выпустили к ней.
Римма. В эти годы она по-прежнему работает юрисконсультом на крупном московском Холодильнике у метро Красносельская, где занимается, в основном, делами о хищении, и главным образом — колбасы. Впрочем, воры не гнушаются и другими замороженными продуктами. Эти безнадёжные бои ведут вместе с Риммой ещё две слабые женщины — экономист Тамара и, тоже юрист, Анна. Тамара неоднократно приглашала нас с Риммой в гости, и там мы познакомились с её приятельницей Лизой, школьной учительницей, симпатичнейшим существом, которая нам обоим сразу понравилась. Даже неизвестно, кому больше. Должен признаться, что я, как любят выражаться лица мужского пола, «положил на неё глаз» и вообразил — как оказалось впоследствии, не без оснований, — что её глаз ответил мне тем же.