— Еду не ругал. А, что плохо, ругал… А вы разве…
— Не обо мне речь! Как ругал? Клеветал?
— Ну, не матом, как вы… Если про плохое говорят, что плохо, разве это клевета? Я не понимаю… Вот если про хорошее говорить, что оно плохое, или про красивое, что некрасивое, а про умное, что глупое, тогда…
— Тьфу ты!.. — опять выругался не профессор, не завхоз. — Я конкретно спрашиваю: какими словами этот черно… грузин клеветал на нашу страну?
— Никакими, — сказал Гоша. — Я опять не понимаю: ведь если это правда, то какая же это…
— Ладно! — заорал собеседник Гоши. — Идите отсюда, Горюнов! И помните о неразглашении тайны!
— Какой? — спросил Гоша.
— Такой! О чём мы здесь говорили.
— А о чём мы здесь говорили?
— Идите! — на всю больницу гаркнул бывший профессор.
— До свиданья, — сказал Гоша.
Потом, когда увидел Шалву, он рассказал, как его спрашивали про какие-то разговоры.
— Ко мне тоже цеплялся, — ответил Шалва. — А я ему: ничего не знаю, ничего не помню. Больной был. Может, в бреду чего болтал, за то не отвечаю. А если на меня кто капнул, так они тоже все больные, как есть. С задержкой мочи. Она им в голову ударила, а я отвечай?..
Вот так, Юра. Что скажешь? Думаю, Гоша вполне заслужил звание «Кандида» и предлагаю так и называть его впредь. А телефон у меня есть его домашний, по нему удобней звонить, чем в мастерскую…
3
Несколько раз в летние месяцы мою маму приглашала к себе на дачу Елизавета Григорьевна — немолодая женщина с явными следами незаурядной былой красоты, вдова профессора Фриша, умершего не в тюрьме, где он сидел как враг народа, а нелепой, случайной смертью на операционном столе у своего друга, известного хирурга, когда тот делал ему операцию по поводу аппендицита.
Семья Фришей, а также большая семья Плаксиных, из которой происходила Елизавета Григорьевна, формально могла считаться родственной нам, потому что одна из шести сестёр этого семейства, Анна, была замужем за дядей Володей, братом-близнецом моей мамы. О дяде Володе («Володяна-дяна») я довольно много уже рассказывал в самой первой части моего «воспоминательного сериала» («Знак Вирго»). И о тёте Ане тоже. Она была моей первой, и единственной, учительницей со второго по четвёртый класс. (Со второго потому, что в первом я не учился, так как умел уже читать и писать. И вообще был почти «вундеркиндом» — только куда всё подевалось?..) С семьёй Плаксиных, из которой она родом, я был тесно связан — пропадал у них целыми днями в Москве, два-три лета они брали меня на дачу, когда папу арестовали. Семья эта была, по нашим понятиям, огромная: девять детей — шесть сестёр, три брата. Я помню восьмерых — один из братьев после революции остался в Литве, они о нём ничего не знали и боялись узнавать.
Их квартира в Москве, на Никитском бульваре, до сих пор у меня перед глазами: двухэтажный грязно-жёлтый дом в одном дворе с моей школой, на первом этаже раньше была конюшня, теперь — гараж, в котором рычали, не желая заводиться, сначала парочка грузовиков первого российского автомобильного завода «АМО», а потом — не менее, если не более, строптивые первенцы завода ГАЗ. А на втором этаже, куда вела короткая крутая лестница и звонить в которую надо было, дёргая за деревянную палку, — плаксинское жилище. В нём четыре комнаты с печным отоплением, ванная с испорченными кранами и колонкой, которую нужно разогревать дровами, и небольшая столовая — без окон, но с фонарём, как раньше говорили, если комната освещается через стеклянную раму, выходящую на крышу. Рама не чистилась все послереволюционные годы, а потому свет через неё почти не проникал. В квартире жило одиннадцать человек: четыре сестры (из шести), одна из которых тётя Аня — с мужем, и ещё одна — со взрослым сыном; два брата, у одного из них — жена Тамара, напоминавшая мне её тёзку из лермонтовского «Демона», какой я себе ту княжну представлял, и сын Игорь, мой ровесник; одиннадцатой была беззубая и злая, так мне казалось, Раиса Давыдовна, мать всех этих братьев и сестёр. Жестокий в своём детском неведении, я не делал тогда ни малейших послаблений бедной женщине, родившей на свет целых девять существ и перенёсшей, ко всему ещё, насильственную смену старого режима, который её, наверняка, тоже не слишком баловал.
Постепенно квартира над конюшней-гаражом пустела: «княжна» Тамара сошла с ума и умерла в больнице, её сына Игоря убили на войне с Германией; сын тёти Мани женился, младшая из сестёр вышла замуж и тоже покинула квартиру. А вскоре вообще снесли и грязно-жёлтый дом, и школу, где я начинал учиться, и стали строить там многоэтажную махину для сотрудников Севморпути. Семью Плаксиных переселили на Большую Молчановку в две квартиры, в каждой из которых уже кто-то жил. В общем, не стали нарушать советский принцип житья в «коммуналке». Почему нельзя было поселить их в одной квартире, сказать не берусь. Наверное, чтобы не «зажировали» и не начали чувствовать себя людьми.