Митя ему сказал, что почти у каждого в голове что-то есть, а он:
— Знаешь, чего Пушкин сказал о поэте Батюшкове? Когда тот ещё душевно здоров был.
— Ого, — перебил сына Чалкин, — да он эрудит, твой Вася.
Митя не обратил внимания и продолжал:
— Пушкин сказал: он оригинален, ибо мыслит по-своему. И хиппи тоже, объяснил мне Вася, пытаются сами думать, без подсказки. Оттого, наверно, язык свой изобрели. Они свободны от подчинения чужим мыслям, а также от заботы о куске брЕда с бАттером, от зла и насилия, от семьи… Лав должна быть фри…
— Ну, — недовольно произнёс Чалкин, — смешались кони, люди.
— Я тоже Васе чего-то вроде этого сказал. И для пОнта добавил, что, выходит, этот Батюшков, и Пушкин тоже, вроде хиппи были. В джинсах фирмы Ренглер… Но Вася даже не улыбнулся, а всерьёз ответил, что Пушкин никакой не хиппи. Потому что мысли освободил, но и то не до конца, а тело не сумел.
— А ты, Вася? — поинтересовался Митя.
— Тоже нет. Но стараюсь. От людей держусь подальше. В небо смотрю.
— В Бога верить стал?
— Не знаю. Пока изучаю разные религии. АхИмса, например, знаешь, что такое? Главный закон индуизма: не делай зла, не вреди никакой жизни, воздержись от насилия… ЗдОрово, а?.. Я думаю, истинная вера и истинный хиппёж где-то смыкаются. И учение Льва Толстого тоже… Знаешь, — вдруг добавил Вася, — я ведь человека погубил.
— Убил? — спросил Митя с испугом.
— Не то, что думаешь, — ответил Вася. — Оболочка целой осталась… Был у нас на курсе такой Костя Груздев. Груздь-тоска мы его прозвали. Но дело не в этом…
— Наконец-то начинает закручиваться сюжет, — с некоторым облегчением произнёс Чалкин. — Сейчас о любви пойдёт речь.
— Не угадал, отец. Никаких слюней, никакого детектива. Будете слушать?
— Конечно, — заверили мы с Юлием.
В общем, в институте, как в школе до этого, трудился Вася в комсомольском бюро. Как ты, отец, в своё время… Всё как всегда — собрания, заседания, успеваемость, посещаемость, политинформация, охват, активность… А Груздь-тоска немного не такой был, не из этого теста. Может, будущий Эйнштейн, или кто там ещё… Физматик, одним словом…
И вот однажды… Вася даже день точно помнил: в марте, двадцать первого… Встаёт этот Груздь во время очередного собрания и негромко так говорит… Вроде с самим собой, но всем слышно. Хватит, говорит, ерунду разводить на постном масле. Никакая у нас не молодёжная организация, а просто придаток к чему-то, что взрослые придумали. А мы сами ни думать, ни рассуждать не умеем. Только, чего скажут. И, главное, врём всю дорогу, динамо вкручиваем… Так прямо и говорил — мы аж рты разинули. И потом сказал: предлагаю нашу организацию не ленинской, а потёмкинской называть. Имени светлейшего князя Потёмкина…
— Потрясающе, — проговорил старший Чалкин. — Это он сам сообразил или научили?
— Вот-вот, отец, — сказал Митя, — судя по всему, у них в институте тоже так решили: вражеская вылазка. И этого Груздева чуть не главным лазутчиком назначили. Донесли ректору, из комсомола выгнали, отцу на работу сообщили. Вася лично на собрании выступал и потом решение в райком отнёс.
— А чем кончилось? — спросил кто-то из нас.
— Вася не знает. Собирались исключить из института, но Груздев вроде сам ушёл, ещё до этого. Кажется, в армию загремел… А Вася до сих пор кается.
— И правильно делает, — сказал Юлий после недолгого молчания. — Способность к покаянию прекрасное свойство. И чрезвычайно редкое. Показывает, что ты не считаешь себя женой цезаря, достоинства которой вне всяких сомнений, и всегда правым во всех своих…
Я согласно кивал головой, ещё не подозревая, что меньше чем через десяток лет невольно припомню это горячее утверждение — в те горькие дни, когда Юлька, его жена Лариса и некоторые из наших общих знакомых безоговорочно и, с моей точки зрения, достаточно жестоко осудят… даже поломают жизнь нескольким своим друзьям и не испытают впоследствии никакой тяги к покаянию…
Митя продолжал рассказ: словоохотливость ему досталась, видимо, от отца.
— …А вскоре после того, как Груздь-тоска ушёл, или его выгнали, Васька тоже учапал оттуда. За Груздём вслед.
— Двумя Эйнштейнами меньше, — сказал Чалкин.
— Не остроумно, отец, а просто глупо, извини.
— Я не острю, сын.
В его голосе, действительно, не было и тени юмора. Наступила пауза.
— А видели вы кинофильм? — спросил потом Митя. — Мне Васька про него тогда рассказал. Польский, кажется. Там начало такое: загон, в нём овцы, овцы. Толкутся туда-сюда, сами не понимают — чего, зачем… И вот пускают к ним барана. Красивый такой из себя, с большими рогами, красной краской покрашены. Он быстро порядок навёл, объяснил, наверно, что к чему, и уже ведёт всех куда-то. Они валом за ним валят, радостные такие — обещал им, видно, чего-то очень хорошее. Спешат по всем проходам и переходам, проволокой огороженным, отталкивают, давят друг друга… Быстрей, быстрей… И попадают — знаете, куда? Прямо на бойню… Потом на платформах везут их окровавленные туши… Страшная штука.