В таких вот условиях стало человечество плодиться и размножаться. И, всё-таки, размножилось…
Как вы могли, не без раздражения, заметить, уважаемые читатели, автор делает попытку играть в упрощённость. Однако, пожалуй, это не столько игра, сколько следствие почти полного отсутствия у автора желания рассуждать о достаточно известных вещах (да и о мало известных тоже) с немыслимой серьёзностью, потопляя суть в глубокомысленных сложносочинённых фразах, что, как я слышал, обожали делать дяди-софисты в древней Греции, когда подсчитывали количество демонов, которые могли уместиться на кончике иголки. Нечто подобное я обнаружил, в очередной раз, не так давно на страницах «Литературной газеты» в затеянной там дискуссии о злополучном пожелании А. Чехова нам всем — «выдавливать по капле раба», а также о роли во всём этом старика Фирса. (Между прочим, жившего тоже в Саду, только не Эдемском, а «Вишнёвом».)
Как и в случае с Адамом и Евой, я не уразумел до конца, чтС эти верховоды в литературе хотят от бедного старика, и нужно ли ему лично что-то выдавливать из себя или нет. Но его, хотя бы, ниоткуда не выгоняли и не обзывали рождённых от него детей (если они были) «исчадиями порочного зачатия». Его просто забыли в заколоченном доме…
Ради Бога, не подумайте, что мне не дают покоя лавры жившего в позапрошлом веке во Франции Лео Таксиля, автора «Забавной Библии» и такого же «Евангелия». Эти книги, кстати, мне ещё в ранней юности не слишком нравились, хотя в чувстве юмора автору не откажешь. Но уж больно воинствующим безбожником он предстал — даже я, советский пионер, таким не был. Из произведений антиклерикальных мне, пожалуй, больше по душе те, которые выходили из-под пера нетерпимца-ирониста Вольтера, изящного сатирика Анатоля Франса, а также спокойно-рассудительного Зенона Косидовского…
2
Ну и хватит, в конце концов, умственных рассуждений, хотя, ох, как не хочется сходить с тропы любезной мне иронии, на которую то и дело соскальзываю.
А потому:
КАНДИД. Эпизод 3 (его детство)
(На этот раз в моём изложении, потому что за прошедшее время я не на шутку заинтересовался Гошей Горюновым, кого мы заслуженно окрестили Кандидом — ибо нечасто можно встретить на наших земных просторах такого бесхитростного до странности, простосердечного до чудачества, немудрящего до мудрости молодого мастера по пишущим машинкам. Словом, парня как будто бы не от мира сего, однако отнюдь не склонного к аутизму, не отстранённого от жизни, но живого, любознательного, дотошного. Чем больше я узнавал о нём, тем больше напоминал он мне того солдатика из старого еврейского анекдота, кто в самый разгар боя вскочил на бруствер и закричал: «Куда вы стреляете? Тут ведь живые люди!»
На расспросы о его детстве он как-то поведал мне, что родился в публичном доме одного из сретенских переулков Москвы…)
Раньше там, действительно, был публичный дом. Не дорогой, не шикарный, но вполне публичный. По коридору шмыгали полуодетые девицы, встречая и провожая клиентов — усталых, затрюханных дореволюционных командировочных, которые прибыли во вторую российскую столицу «выбивать» какие-нибудь дореволюционные запчасти, котлы, супони или чересседельники. А ещё сюда забредали разного рода интеллектуалы, неудовлетворённые своей семейной или общественной жизнью, и проводили время в бесстыдном пороке, вместо того, чтобы посетить с женой Английский Клуб и просмотреть там концерт силами артистов филармонии.
Здесь, в одной из комнатушек, выходящих в длинный, гулкий коридор бывшего публичного дома, родился и жил со своими родителями Гоша. В каждой комнатушке — по семье. Сколько было раньше падших девушек, столько теперь семей. А кухня — одна на всех. Из-за этой кухни, вполне возможно, что Гоша и стал немного… Впрочем, не будем забегать вперёд.
Отцу Гоши незадолго до конца войны прошило автоматной очередью живот. Почти пополам перерезало, говорил он потом не без гордости. Его удалось сшить, дали инвалидность, подучился немного, стал работать бухгалтером в какой-то конторе. И не так мучили боли в животе, как медицинские осмотры каждые полгода, чтобы пенсию продлевать. Как раз в это время Гоша родился и кричал на весь публичный дом.