— В том-то и заключается порок общества, что это так, — ответил Иван. — Какое-то ложное чувство чести диктует вам особый закон. Обществу следовало бы не устанавливать для себя особые законы, а придерживаться тех, что записаны в кодексах, обязательных и для бедных и для богатых. Если сейчас в обществе кого-то ударят по лицу и он не потребует удовлетворения с оружием в руках, общество изгонит его из своей среды, не правда ли? Между тем этот принцип следовало бы исповедовать наоборот и изгонять того, кто нанес оскорбление; тогда судьей стало бы само общество, а не глупая пуля.
— Все это хорошо в теории, милый друг, но представь-ка себя в таком положении, когда хочешь не хочешь, а вынужден браться за оружие.
— Я не могу представить себя в таком положении, — возразил Иван. — Намеренно я никого серьезно не оскорблю. А если это случится помимо моей воли, у меня хватит здравого смысла попросить у обиженного прощения. Оскорбить свою честь я никому не дам повода, а если кто-то все же обидит меня, я буду апеллировать ко всем тем, кто знает меня, и горе мне, если этот форум меня не оправдает.
— А если оскорбят кого-нибудь, кто тебе дорог?
— У меня нет никого, кто был бы мне дорог.
Тем самым нить спора была оборвана.
Но как бы не так: нет никого!
Сразу же после ужина, еще за столом, маркграф Салиста доказал Ивану, что и у него кто-то есть.
Салиста начал рассказывать графине Ангеле о революционном походе и отчаянно хвастаться. Он был в то время лейтенантом кирасирского полка. Скольких гусар он истребил! С двадцатью товарищами он гнал от Ишасега целый гусарский полк Лехеля, а у древнего Сени уложил до последнего человека всех гусар императора Вильгельма.
Лицо Ивана не дрогнуло, хотя даже Ангела сочла чрезмерным хвастовство маркграфа и подобное поношение венгерского оружия; поглядев прямо в глаза Ивану, она спросила:
— Неужели все это правда?
Иван пожал плечами.
— Откуда мне, бедному, живущему под землей шахтеру, знать, что творится на поверхности славной земли?
Ангела за него успокоилась. Ведь он философ. Не стоит бояться, что он разгорячится.
Когда после ужина общество рассеялось, графиня Теуделинда, граф Иштван и несколько приглашенных в гости дам отправились в зал; красивая луна светила через балконную дверь, и, пока графиня Теуделинда играла на фортепьяно, Ангела на минуту подошла к Ивану.
— Я возвращаю вам булавку, — сказала она. — Народная примета гласит, что добрым друзьям нельзя дарить острые и режущие предметы, потому что это ведет к ссоре.
— Но примета также утверждает, — сказал Иван, — что есть противоядие, которое разрушает злое колдовство. И тому, кто дарит, и тому, кто принимает подарок, надо при этом рассмеяться.
— А! Значит, вы поэтому смеялись, когда мне захотелось всадить вам под ногти раскаленные гвозди? Ну, заберите свою булавку, и улыбнемся из суеверия.
И они улыбнулись друг другу из суеверия.
Потом графиня Ангела вышла на балкон держать совет с теплым майским вечерним ветерком.
Граф Эдэн обещал ей еще сегодня сообщить о том, как развивается придуманная им шутка.
Великосветское общество бодрствовало долго, ведь для него ночь — это жизнь.
Луна уже зашла за верхушки тополей, когда Ангела услышала шаги графа Эдэна, направлявшегося из зала на балкон.
В зале все еще звучало фортепьяно, они могли поговорить наедине.
— Ну, что там было? — спросила Ангела.
— Ничего не скажешь, хорошую кашу мы заварили из пустяков, — вздохнув с досадой, сказал граф Эдэн.
— А что случилось?
— Послушай, я не должен об этом говорить, но положение таково, что я не могу скрыть его от тебя. Мы сделали так, как я говорил. Пришли в зал, где беседуют мужчины, начали шутить. Кто-то заговорил о том, как мило с твоей стороны, что ты приехала в Венгрию.
— А! Это было глупо! — гневно вскричала Ангела.
— Знаю, что глупо. Теперь-то уж и я знаю. После того как беда случится, сразу умнеешь.
— Зачем вы впутали мое имя? Я тебе этого не разрешала.
— Это верно, но в мужском обществе есть скверная привычка не спрашивать у интересной дамы, можно о ней разговаривать или нет. Именно мне, твоему двоюродному брату, была предназначена роль заступника. Я должен был запретить распространять всякие слухи, связанные с твоим именем. И когда маркграф Салиста сказал бы, что знает, ради чьих прекрасных глаз ты теперь живешь здесь, я должен был запротестовать, и из-за этого мы должны были поссориться.
— Ах! Какое глупое ребячество! — сказала Ангела, дрожа от гнева.
— Да, кабы все это окончилось бы глупым ребячеством! Хотя я заранее предупредил тебя, что мы готовим пустяковую niaiserie и ты ответила: хорошо. Но все вышло не так, как мы задумали. Беренд сидел напротив Салисты у шахматного столика. Салиста прислонился к камину. Когда Салиста сказал: «Я знаю, чьи глаза выманили нашу красавицу из Вены», — прежде, чем я успел ответить, Беренд опередил меня и неожиданно бросил: «Это ложь!»
— Ах! — вскричала Ангела, и по нервам ее пробежал электрический ток.
— Пораженные, мы вскочили. Скверно обернулась шутка! Салиста побледнел. На это он не рассчитывал. «Сударь, — сказал он Беренду, — возьмите свои слова обратно. Это го мне никто никогда в жизни не говорил».
— А Беренд? — спросила Ангела, хватая графа Эдэна за руку.
— Беренд встал из-за стола и спокойным, холодным тоном произнес: «Возможно, до сих пор вы никогда не давали для этого повода, но теперь вы солгали!» И медленно вышел из комнаты.
Эдэну казалось, что пальцы графини Ангелы вот-вот сломают ему руку. Видно, Ангела подумала, будто о ней сказали что-то гадкое, потому-то Беренд так и возмутился.
— Я сразу побежал за ним, чтобы уладить по-хорошему так неудачно обернувшееся дело. В коридоре я его догнал. Он остановился и с полнейшим самообладанием сказал: «Дорогой друг! Что за этим следует, ты знаешь. Прошу тебя, пригласи от моего имени графа Гезу, будьте моими секундантами. О своем решении сообщите мне. Остальное ваше дело». Таким образом он навязал мне роль, предназначенную ему, и теперь я его секундант, а драться будет он. Я решил прижать его в угол. Потребовал ответить, что дает ему право бросать кому-то перчатку из-за графини Ангелы. И он ответил: «Долг каждого джентльмена встать на защиту дамы, чьим гостем он является». Ответ был абсолютно корректным с точки зрения «рыцарства», но в корне отличался от философских воззрений того, кто говорил: «У меня нет никого, из-за кого бы я стал драться».
Ангела рухнула в кресло.
— О, какую ужасную глупость мы все совершили! Нет! Эта дуэль не должна состояться! Я ему запрещу.
— Хотел бы я знать, каким образом ты ему запретишь!
— Я хочу сейчас же поговорить с Берендом.
— Говорить с ним ты уже не сможешь. Оставив меня, он тотчас попросил запрягать. Слышишь, выкатывают коляски? И Геза уже вышел, а сейчас и мы четверо поедем вслед за ним. Такое дело не решают в чужом доме. Это только на сцене так бывает. Стороны должны ожидать у себя дома, пока мы договоримся.
— Но боже мой! Я не хочу, чтоб это произошло! Я скажу дяде Иштвану.
— Для того я и рассказал тебе все, чтобы ты объяснила ему, почему мы уехали, и заранее могу сказать, что он ответит: «Надо, чтобы инцидент завершился как можно тише и скорее, не следует его обострять. Главное, чтобы хватило ума у секундантов».
— Какое это имеет значение?
— В наших силах в какой-то степени смягчить или сделать более жесткими условия поединка. Мы постараемся их смягчить. При изложении мотивов дуэли твое имя упомянуто не будет. Беренд скажет, что он назвал «ложью» бахвальство Салисты, поношение им венгерского оружия. Это удовлетворит обе стороны. Ты ни во что не будешь замешана.