Арпад улыбнулся и протянул Эвелине руку.
— Простите, красавица моя! Все эти грубости — лишь упреки артиста-наставника артистке-ученице. С ними покончено. А теперь давайте отвлечемся на время и снова станем детьми. Принести шашечницу? Хотите, сыграем в карты или в капустку?
Веселый голос юноши снова покорил и согрел душу Эвелины.
Она рассмеялась и в ответ шаловливо ударила Арпада по руке.
— Ну, а чем вы теперь намерены заняться, изгнав господина Каульмана? Снова выйдете замуж? Из-под земли уже явился новый муж? По-моему, они растут, как грибы. Или сохраним артистическую независимость?
Эвелина прикрыла глаза и задумалась.
— Мне никто не нужен, — грустно призналась она.
— Ага! Но ведь это не значит, что «я никому не нужна».
— Именно так. Я не хочу быть ничьей собственностью. Я никогда не позволю распоряжаться собой человеку, не равному мне! Как видите, девчонка, откатчица угля, босой убежавшая с шахты, ищет себе ровню. Тот, кому я когда-либо соглашусь дать место в своем сердце, должен быть вольным, свободным человеком, как я сама. Не зависеть ни от кого и ни от чего, кроме своего призвания. Прославиться не богатством, а блеском таланта. Быть артистом и гордым человеком.
Это было достаточно красноречивое признание для того, кто хотел бы понять.
Арпад понял. Настроение его заметно упало.
— Гм! В таком случае, прекрасная дама, вы избрали путь, на котором вы никогда не встретите подобного человека.
— Что вы хотите этим сказать?
Арпад в волнении резко поднялся.
— Я хочу сказать, что в среде артистов существуют несколько странные представления о жизни. Вот взгляните на этот красивый старинный кубок. Я получил его в подарок от князя Демидова. Он же унаследовал кубок от какого-то предка, которому подарил его Петр Великий. Это уникальная вещь, шедевр. Из него пили князья и герцоги. Я ценю этот дар. В нем хранятся мои визитные карточки. Но за обедом я пользуюсь для питья простым стеклянным стаканом, который купил за пятнадцать су и из которого никто, кроме меня, никогда не пил.
Эвелина густо покраснела при столь недвусмысленном сравнении. Арпад же пошел в своих пояснениях еще дальше.
— Вы, прекрасная дама, мечтаете встретить артиста, гордого, свободного, неограниченного властителя в своей сфере, рассеивающего мрак светочем гениальности, и вы мните, что этот свободный, гордый человек удовольствуется местом рядом с вами в карете, когда вы прогуливаетесь на Елисейских полях и доставляете свету повод для толков: «Обратите внимание, вот помазанница Аполлона, но лошади, что впряжены в карету, не потомки Пегаса, пробившего ударом копыта источник Гиппокрена, а чистокровные рысаки герцога X., блеск, окружающий даму, — не отсветы славы ее мужа, а бриллианты маркиза У.». Разве найдете вы такого человека, прекрасная дама?
Бедная Эвелина! На свою беду, она еще вздумала защищаться от нападок безжалостного юноши.
— А если я сброшу с себя все бриллианты, все то мишурное и чужое, что не принадлежит мне по праву, чего я не заслужила, что получила, ничего не давая взамен, даже признательной улыбки, и останусь лишь тем, кто я есть по природе своей — артисткой? Если я буду работать денно и нощно над развитием своих способностей, чтобы на мне не сверкало никаких украшений, кроме блеска артистической славы?..
Тогда Арпад открыл ей истину, о которой Эвелина до тех пор не имела представления.
«Устами младенца и блаженного глаголет истина!» А в Арпаде было нечто и от того и другого. От одного — особенности возраста, от другого — врожденная приверженность к искусству.
— Прекрасная дама! Из вас никогда, никогда не выйдет артистки. Вы относитесь к числу тех падчериц муз, которые щедро наделены всеми талантами, кроме одного: смелости. Вы прекрасно поете дома, вдохновенно и с юмором играете перед двумя-тремя зрителями, но стоит вам только завидеть огни просцениума, как голос перестает вас слушаться, грудь теснит, вы фальшивите, не видите и не слышите ни чего вокруг, вы глухи и слепы. И к тому же держитесь, словно деревянная кукла. Это называется страхом перед публикой, и от него еще никто никогда не излечивался. Страх погубил больше редких талантов, нежели критика. Вы качаете головой, вы, конечно, сошлетесь на свои триумфы. Не обманывайте себя. Я знаю наше ремесло вплоть до машины, извергающей бутафорские молнии, я знаю, как на сцене устраивают гром. Вы торжествуете победу, срываете аплодисменты, ступаете по ковру из цветов после каждого выступления. На другой день вы читаете хвалебные отзывы тех газетчиков, которых подкармливают за вашим столом. Все это золотой фимиам, он держится, пока у вас есть богатые поклонники. Уж им-то известно, во что обходится подобный способ ухаживания. Но попробуйте вы только разогнать поклонников, захлопнуть дверь перед высокими покровителями и выйти на сцену с требованием: «Отныне аплодируйте только мне самой!» Вот тогда вы узнаете, как дешевы свистки, а убийственная критика — та вообще обойдется вам даром!
Эвелина, уничтоженная, опустила голову.
Она глубоко сознавала, что все сказанное — правда.
Арпад легко высказал все это как артист, и в то же время ему было трудно как человеку.
Он видел в Эвелине светскую даму, перед которой незачем заискивать прямодушному жрецу искусства, нет нужды кружить ей голову тщеславными мечтами. Но он жалел в ней подругу юности, которая всегда относилась к нему с участием. Она никогда не обижала Арпада, так почему же он обошелся с ней так сурово?
Да, но зачем она, Эвелина, тронула в его сердце струну, которой лучше было бы не касаться?
Зачем понадобилось пугать его, когда он увлекся рисованием? Зачем она допытывалась о спрятанном листке?
Не важно, что там было нарисовано!
Пусть хоть цветок!
Зачем она попросила этот цветок?
Потянулась за ним, вот и пришлось ударить ее по руке. Не для нее он рисовал…
— Так что же мне делать? Что мне теперь остается? — упавшим голосом спросила Эвелина и в поисках ответа подняла на Арпада затуманенные слезами глаза.
Юноша раздумывал, сказать ли ей всю правду. Ну, уж если она сама просит, то пусть пьет чашу до дна!
— Я отвечу без утайки, мадам. Вам остается выбрать лишь один из двух путей, ибо идти по третьему — вернуться к супругу, господину Каульману, — я вам не советую. Будь я женщиной, я предпочел бы лечь на стол морга, но не пользоваться его хладнокровно награбленными миллионами. Итак, перед вами лишь два пути: остаться на сцене, как и прежде принимать цветы, аплодисменты и избрать себе очередного князя; или же вернуться домой — возить уголь!
Эвелина поднялась с места, плотно закуталась в шаль и смущенно проронив: «Благодарю!» — поспешно вышла.
Арпад все же не сдержал слез, понимая, что видит ее в последний раз.
Но зачем она явилась как раз в ту минуту, когда он рисовал портрет?
Едва Эвелина скрылась, Арпад выдвинул ящик стола, чтобы удостовериться, не смазаны ли краски на поспешно спрятанном цветке.
Это поистине был прекрасный цветок.
Белокурое дитя с голубыми глазами.
Снова открылась дверь, и рисунок опять пришлось спрятать.
В комнату никто не вошел, мать лишь просунула голову в приоткрытую дверь.
— Арпад, сынок! Кто эта дама, что посетила тебя? Прекрасная, как герцогиня!
— Это, матушка, бедная женщина, она просит милостыню.
— Да? Поразительно, как разодеты нищие в этом Париже! Шелковое платье и персидская шаль! Ну, и дал ты ей что-нибудь?
— Я ничего не дал ей, матушка!
— И хорошо сделал, сынок!
С этими словами вдова прикрыла дверь и удалилась в заднюю комнату — дошивать сыну воротнички.
КАМЕННЫЙ УГОЛЬ
Эвелина вела себя, как человек, не желающий умирать.
Не желающий умирать хотя бы потому, что врач предрек ему близкий конец.