Прошло двенадцать лет. Людвиг IV за эти годы доспорился с папой Иоанном до отлучения от церкви, своевольно заменил его антипапой, изъездил подвластные земли вдоль и поперек, воевал, заключал мир, плодил наследников, овдовел, вновь женился, — словом, вел себя как типичный монарх той бурной эпохи, меньше всего склонный к смирению и кротости. Ничего удивительного: ангел совсем забросил свои обязанности. Огромная библиотека, спокойная жизнь, разнообразный, а порой изысканный стол и, наконец, прекрасный собеседник — этого оказалось достаточно, чтобы посланник Рая перестал думать о чем-либо другом. В отчетах Наверх он неизменно ссылался на упрямство и непоседливость Людвига, мешавшие вести планомерную деятельность по склонению к добру, но в заключение уверял, что работает не покладая рук. А вот смертный философ в самом деле трудился на совесть: все эти годы его трактаты и публичные речи не хуже мечей и копий утверждали независимость светской власти от духовной. По сути он сводил на нет и без того ничтожные ангельские усилия, но какое это имело значение, если Оккам с упоением рассуждал об абсолютной свободе Бога делать все или не делать ничего, и выводил отсюда возможность существования решительно любой вещи в этом мире. «Так уж и любой?» — полушутя-полусерьезно уточнял Азирафель. «Любой. Существовать может все, но число объяснений для каждой вещи ограничено Божьим промыслом. Думается мне, не существует основания для того, чтобы объяснять с помощью многих допущений то, что может быть объяснено с помощью одного».
И все-таки время напомнило о себе, сделав это, по своему обыкновению, внезапно и грубо. В 1342 году умер Михаил Цезенский. Смерть старого друга и сподвижника подкосила Оккама: до этого ни разу не хворавший, он слег в горячке. Азирафель выпросил в Верхней конторе одно чудо в счет следующего года. Болезнь отступила, но оставила после себя долгие приступы мучительного кашля. Унять их лучше всего помогало молоко из рук королевского библиотекаря: обычное коровье молоко, если не считать капли Любви, добавленной в него. Она возвращала бодрость, подкрепляла силы, но ей не дано было остановить годы, продолжавшие неумолимое движение. В августе 1346 года Уильям Оккам провожал свое шестьдесят первое лето и как-то с грустной усмешкой заметил: «Азария, вы годитесь мне в сыновья, а ведь шестнадцать лет назад мы выглядели почти ровесниками. Очевидно, борьба с авиньонскими христопродавцами ежегодно отнимает у меня по два, если не по три года жизни».
Азирафель редко отлучался куда-либо из Мюнхена; он устроил так, что все книжные поступления сами стекались в город, ему оставалось лишь не пропустить их прибытие. Но три или четыре раза хранителю королевской библиотеки все-таки приходилось покидать уютные апартаменты, если речь шла о крупном наследстве, ожидающем в каком-либо монастыре или замке.
Вот и теперь, в начале осени, господину Вайскопфу предстояло путешествие — не слишком далекое, всего три-четыре дня верхового пути.[8] Скончался старый барон фон Швангау, чей замок Вестен, как гнездо стервятника, возвышался над единственной дорогой, по которой везли соль из Тироля в Баварию. Барон отписал короне, как говорилось в послании, «множество драгоценных библий, евангелий и трудов мужей великой учености».
— Сдается мне, это тот самый Швангау, что в битве под Мюльдорфом выступил на стороне Фридриха Австрийского, вместо того, чтобы держаться руки императора, — прокомментировал Оккам. Он великолепно разбирался в делах германской знати, давая Азирафелю еще один повод для восхищения. — И я почти уверен, не существует никакого завещания: наследники предателя надеются вымостить драгоценными библиями для себя новую дорогу во дворец. Очевидно, им наскучило грабить обозы с солью.
Хранитель королевской библиотеки — фигура достаточно значительная, чтобы не путешествовать в одиночку. Господин Азария Вайскопф покидал Мюнхен в сопровождении трех человек охраны из числа замковой стражи, и возницы на прочной телеге для баронского наследства. Новый длинный плащ из добротной синей шерсти, подбитый беличьим мехом, с серебряными застежками; в цвет к нему шаперон с золотой булавкой в виде пары крылышек; совсем не ношеные сапоги, стоимостью в дневную выручку преуспевающего купца, — одним словом, только слепой не догадался бы, что перед ним важная птица.
— Погоди-ка, что это за белые веревочки свисают у тебя из-под шаперона? Азирафель, ты в самом деле носил этот дурацкий чепец?!
— Его тогда все носили…
— Ничего подобного: я не носил! Показаться где-нибудь в белом чепчике с завязками под подбородком?! Да я скорее сделаюсь лысым!
8
В среднем всадник на хорошей лошади и без обоза мог преодолевать в день 30–40 км. Конечно, имеется в виду езда шагом.