— Пустыня Шамо[2], — казалось, заговорил сам суховей, раздувающий белый плащ лучницы. — Здесь начиналось все.
Стрела взвилась в воздух. За ней последовала вторая, третья — Чума стреляла, не переставая. Падая, стрелы темнели, разбухали, обзаводились лапами и вот это уже не хищные оперенные тростинки, а матерые крысы — бегут по бесплодной земле, ныряют в гущу колючего кустарника, скрываются в оврагах, прячутся под камни. Черный ковер распался на нити: часть маленькими быстрыми клубками унеслась вдаль, остальные вплелись в рыжее, серое, бурое и пропали, сделавшись частью великой пустыни.
Стрелы закончились, но Чума не спешила уезжать. С вершины плоского холма, на котором стоял ее конь, она оглядывала окрестности, удовлетворенно, по-хозяйски, улыбаясь.
На горизонте показалась темная точка. Она постепенно росла — очень медленно, но Чума никуда не торопилась. Из точки вырос караван и на закате добрался до холма — длинная череда степенных верблюдов, отощавшие лошади, ослы, люди. Много людей. Они шли издалека, впереди лежал долгий путь, и всем был нужен отдых и свежая вода. Под холмом, из расселины между каменными плитами, выбивался родничок, питая хилое деревце и полянку зеленой травы — настоящий земной рай для изнывающих от жажды путников.
Ночью черный ковер ожил: крысы дождались своего часа. Маленькие бесшумные тени забирались в шатры, прыгали в корзины, прогрызали дыры в мешках и тюках, чтобы забиться, затеряться в тканях, пряностях, зерне.
Утром караван двинулся дальше. Всадница торжествующе засмеялась и пустила коня в галоп. Колчан у седла вновь был полон, а лук готов к стрельбе.
— Вот так начинаю я... Являюсь первой и пребываю веками, и добиваюсь большего, нежели Война и Голод, ибо не предшествуют они мне, но наследуют, завершая начатое мною...
Голос Чумы шелестел, сыпался, шуршал, — суше песка в полуденной пустыне, мертвее костей в древних могилах.
Проказа вслед за подругой тоже скатала дымный клубок и послала его вперед. Он развернулся — и вот уже не пустыня, а крепостная стена, за ней город — узкие грязные улочки, каменные дома, гулкий, тоскливый колокольный звон плывет над черепичными и соломенными крышами. По улице, держась друг за друга, бредет бесконечная вереница людей, с ног до головы закутанных в лохмотья. На посохе у каждого болтается связка бубенцов, они звякают в такт колоколу, точно передразнивая его. Это должно быть весело, но никто не смеется — никто, кроме черноволосой женщины в наряде цвета охры и корицы — или сукровицы и отмирающей плоти?! Она пляшет, хохочет, вьется вокруг идущих, мелькая то там, то тут, оставляя на посохах, плечах, головах клочья своих одежд — и черные пятна смертной тени.
— А вот так продолжаю я! — дребезжит пронзительный смех. — Был человечек — стал глиняный болванчик: тронь и развалится! На куски!
— ...Бабули, я тут угощусь, хорошо? — рука в черном рукаве пиджака протянулась к полупустой миске. Из-под обшлага выглянули стильные часы, намекая, что пора закругляться с воспоминаниями. Каким-то чудом демон вернулся в комнату и запустил в миску всю пятерню.
У Чумы потемнели глаза. Проказа оскалилась. Кроули нахально зачавкал морковкой, встал, сунул руки в карманы штанов:
— Кинцо у вас, конечно, пять-дэ и все такое, но нам домой пора, — он направился к двери. — Идем, ангел. Пока, пенсионерки!
Азирафель не успел ничего сообразить: крыло само вырвалось из-за плеча, приняло на себя десяток стрел, летящих в черную спину. Извечная готовность защитить опередила разум.
Стрелы со стальным звоном ударились о перья и разлетелись на куски. Кроули обернулся, клокоча горлом. Верхняя губа дернулась вверх, обнажая отросшие клыки. За ними билось пламя.
— Все-все, уходим, нам только драки не хватало, — Азирафель опять развернул его к выходу и подтолкнул в спину. — Приношу наши глубочайшие извинения, сударыни! Прошу простить моего вспыльчивого друга! — выталкивая Кроули, он оставался лицом к женщинам, и продолжал держать крыло как щит. — Большое спасибо за увлекательную беседу! Приятного дня!
Дверь за ними захлопнулась со звуком пушечного выстрела.
Оказавшись на улице, ангел дал волю негодованию:
— Бесценный мой, ты когда-нибудь научишься думать прежде, чем говорить?! А если бы я не успел тебя закрыть, что тогда?!
— Но ты же успел, — голос у демона был глухой и сиплый. Изо рта выбивались струйки черного дыма. — А не успел бы, ну... не убила бы она меня. И я с ней ничего бы не сделал: она, тв-в-варь, вечная! — на асфальт упал огненный плевок. — Не могу, как вспомню мертвые города после нее...