Домишки обветшали теперь, вросли в землю по самые окна. Иная крыша достает углом до зеленой травы.
В одной из этих келий должны были мы отыскать дедушку Николая – слепого и немощного сторожа закрытой кладбищенской церкви. Пригнувшись, протиснулись кое-как с крыльца в сени, чиркая спичками, нашли дверь, которая оказалась запертою изнутри на крючок. Сначала мы стучали вежливо, сгибом пальца. Однако толстая дверь, обитая рваным ватным одеялом, поглощала наш вежливый стук, и мы начали стучать кулаком. Никакого шевеления, никаких шорохов за дверью не слышалось. Мы стали дергать за дверь и окликать дедушку Николая. Тишина.
Кошка пришла на шум и стала оживленно бегать перед дверью. Должно быть, она давно не была в избе и теперь обрадовалась оказии: если бы открыли нам, вбежала бы и она.
Вдруг нам сделалось жутко. Пришла мысль: а не умер ли дедушка. Немощен, глух и слеп. Кто за ним ходит, кто следит? Если не сегодня, то рано или поздно так вот, вероятно, все и произойдет: будут стучать, дергать дверь, а потом, не достучавшись, выломают топором идя влезут через окно.
Кошка нетерпеливо бегала вокруг нас, совалась мордочкой к щели, царапала дверь когтями.
Как ни странно, кошачье царапанье оказалось успешнее нашего стука. За дверью что-то переменилось, что-то послышалось. Зашуршало по притолоке вокруг крючка, звякнуло, и дверь ослабла.
Желтобородый, пергаментный дедушка Николай отошел в сторону, не мешая нам пройти в горенку. Кошка бросилась вперед нас, сунулась к лакушке, выразительно поглядела на хозяина и стала ластиться об его латаные-перелатаные валенки.
Дедушка Николай почти не слышал. Никак не мог он понять, кто мы такие и что нам нужно. Я кричал ему в самое ухо, но, крича, можно было передать только голую суть. Немыслим был задушевный разговор, который расположил бы дедушку к неожиданным пришельцам. К тому же он нас не мог видеть из-за слепоты. Оставался нелепый, на всю избушку, а казалось – на все Черкутино, крик.
– Церкву, церкву хотим поглядеть!
– Ломать хотите? Пусть бы постояла еще немного.
Дедушка говорил с нами, как с детьми, тихим ласковым голосом, и крик мой оттого был еще нелепее.
– Нет, мы не ломать, мы только поглядеть! Не осталось ли чего! Иконы!..
– Жечь хотите иконы-то? Погодили бы еще немного.
– Не жечь! Мы интересуемся живописью! Изучаем старину! Можно ли нам сходить в церковь?!
– Давно я там не был. Одно скажу: давно уж все растащили. То одна придет: «Дядя Николай, дай иконку», то другая придет: «Дядя Николай, дай иконку». А я так подумал: все равно им пропадать – берите. Берите, милые, молитесь. Здесь им все равно пропадать. Ну вот, сначала приходили спрашивали, а потом без спросу стали в церковь ходить, а потом я ослеп и ослаб. Теперь, я думаю, там вовсе ничего не осталось. Сходите, поглядите. Там не закрыто. Кто хочет заходит, чего хочет берет. А я давно там не был, давно.
Войдя в кладбищенские ворота, мы оказались на широкой прямой тропе, заросшей травкой. Справа и слева от тропы стояла стеной бурная зелень запущенного кладбища. Впереди, в перспективе, тропа, или, скажем, аллея, заканчивалась небольшой деревянной церковкой. Кладбище не было заброшено в полном смысле этого слова. На нем продолжали хоронить. Но оно было невероятно запущено. Липы восемнадцатого века разрослись и сплелись ветвями, образовали сыроватый полумрак. Десятилетиями падали на землю прутья с неисчислимых грачиных гнезд. Эти прутья перегнивали. Десятилетиями падал на землю грачиный помет, он перемешивался с землей и прутьями. Перемешивалась в течение многих десятилетий и сама земля. Валялись кости, обломки истлевающих деревянных крестов. Мы едва своротили с тропы в заросли кладбища – и скорее назад, на дорожку, где все-таки солнечно, и воздух свеж, и деревянная церковка впереди.
Церковь мы обошли вокруг и увидели, что главные двери заперты на замок, чем и сохранялась видимость, будто здание закрыто, а не пущено на распыл. Боковая дверь приперта изнутри чем-то не очень тяжелым, впоследствии оказалось – шкафом. При нажатии она подалась. Но и главная дверь, несмотря на замок, не представляла препятствия для желающих проникнуть внутрь церкви. Все четыре филенки двери были выбиты, осталась только крестовина с висящим на ней тяжелым, похожим на бочонок церковным замком.
Нам предстояло выбрать вход по желанию. Мы решили войти с главного входа. Тотчас нас и соблазнила узенькая лестница, ведущая на церковный чердак.
Было в старой России несколько способов уничтожения обветшалых икон. Во-первых, оказывается, выносили иконы на перекресток дорог и там с молебном сжигали. Этот способ редок, но мне о нем рассказывали трижды в разных местах страны. Вообще-то жечь иконы считалось большим грехом. Но еще больший грех – просто выбросить.
Самый распространенный метод избавления от непригодных икон прост и оригинален: иконы пускают по воде.
– Бабушка, нет ли у вас старой-престарой иконы?
– Сами молимся, лишних нет.
– Я не о тех, на которые молитесь. Но бывают совсем черные, ничего не видать. Может быть, вынесли на чердак?
– Были такие иконы. Надо бы вам прийти пораньше, пустила я их по воде.
– Как это по воде?
– Бывало, все по воде пускали. Жечь – грех, выбросить тоже грех. На чердаке в пыли – тоже ей там не сладко. Икона любит, чтобы ее маслицем протирали, чтобы перед ней огонечек теплился. А на чердаке и пыль, и пауки, и мыши, последнее дело. Ну вот, покладешь их в фартук и пойдешь к реке. Ходили, когда большая вода, половодье. Перекрестишь ее, сердешную, и положишь на воду. И закачается она, и поплывет кверху божьим ликом. А вокруг березки стоят, не шелохнутся, солнышко светит, пчелки божьи летают, оно и гоже.
Мы теперь вообще были бы лишены радости наслаждения древнерусской живописью, если бы иконы только жгли на перекрестках и клали на воду. На наше счастье, был третий способ: поверх старой живописи писали новую и таким образом консервировали древнюю красоту.
Какая бы впоследствии судьба ни ждала почерневшую икону: перекресток ли, большая ли вода, – все равно она проходила стадию чердака, будь то чердак церковный, будь то чердак простой крестьянской избы. Вот почему, увидев узенькую лестницу на чердак, мы полезли по ней. Ступеньки были через одну, и те едва держались. Все тут медленно истлевало, слабело, превращалось в труху. На чердаке мы обнаружили огромную кучу голубиного помета. Невероятно, чтобы насквозь, сплошь был один помет. Мы предположили, что он покрывает коростой какую-нибудь рухлядь, и не ошиблись. Под десятисантиметровой коркой помета оказались сваленными в кучу небольшие, домовые, деревянные иконы. Их было штук сто или больше, и происхождение их не представляло загадки.
Церковь стоит на кладбище. Когда отпевают покойника, родные его оставляют в церкви какую-нибудь икону. Полагается оставлять и чтобы она сорок дней стояла в церкви в определенном месте. Через сорок дней икону берут из церкви домой. Но чаще всего не берут. И вот они постепенно накапливаются. Всё новые и новые покойники проходят через церковное отпевание. Всё новые и новые иконы появляются в церкви. Старые нужно убирать и где-нибудь складывать. Где же складывать, если не на чердаке?
Однажды я узнал, что в церкви в тридцати километрах от нашего села лежит в шкафу множество медных иконок, тех, что в музеях называют «старинное художественное литье», а еще более по-научному – мелкая пластика. Икон этих будто бы килограммов пятьдесят. Несколько дней шли дожди, и я не мог съездить за иконами. Я и не торопился. Церковь закрыта в тридцатых годах. Двадцать пять лет в ней размещается колхозный склад. Если медь пролежала все эти годы, полежит и еще. Но просрочка оказалась роковой. Когда я приехал, мне сказали, что на днях приходили школьники, собирающие металлолом, всю медь унесли и сдали в утильсырье.