— Лично у меня есть кое-какие оговорки на этот счет, — сказала моя мать. — Остается надеяться на то, что это всего лишь напускная храбрость. Референдум может стать поводом к войне, а это, осмелюсь заметить, совсем не то, чего жаждет наш народ.
— Боюсь, что Эдит права, — поддержала ее бабушка. — Ходят слухи, что Англия и Франция непременно окажут военную поддержку Чехословакии, если на нее нападет какая-нибудь страна. Об этом писали в сегодняшних газетах.
— Англичанам и французам намекнули, что им стоит воздержаться от опрометчивых шагов подобного рода, — возразила Эдда, покраснев. — Они не посмеют с нами связываться. Судетская проблема их не должна касаться. Это наше внутреннее дело.
— Верно, фюрер именно так и сказал, — вступил в разговор Петер. Эдда не дала ему договорить и резко оборвала его.
— И он прав! Надеюсь, что вчера вечером он абсолютно понятно выразился.
— Возможно, он ошибается, моя дорогая, — продолжил Петер. — Не исключено, что все обстоит прямо противоположным образом и он вмешивается во внутренние дела этих стран. Разве Чехословакия не их детище? Может, они присматривают за ней, как за своим чадом, как и должны поступать приличные родители, и не хотят, чтобы кто-то другой говорил ему, как вести себя?
— Похоже, мой дорогой, что ты сильно оторвался от нашей жизни и не знаешь, как идут дела в последние годы в Германии, — парировала Эдда, сверкнув глазами. — Похоже, что ты ничего не понимаешь в новом мышлении. Мы не верим в то, что послевоенное мироустройство по-прежнему остается идеально правильным и неприкосновенным. Мы думаем, что у него больше нет будущего. В настоящее время чехи продолжают угнетать три с половиной миллиона немцев! Я тебе скажу вот что — фюрер этого не потерпит! Он положит конец этой несправедливости!
— А что, если ему не позволят это? Что, если им нет дела до того, что ты называешь новым мышлением или возрождением нации? — стоял на своем Петер.
— Они никуда не денутся и уступят его воле. Мы верим в правоту нашего дела. В этом наша сила. Фюрера поддерживает вся нация!
— Ради бога, давайте не будем говорить о политике! — проворчал мой отец. — В этом нет абсолютно никакого смысла. Разве нам известны все факты? Конечно же нет! И поскольку это так, разве имеют какую-то важность все наши рассуждения? Давайте не будем вести себя как политики, ведь от нас ничего не зависит. Терпеть не могу пустых словоизвержений!
Но Эдцу, если она разошлась, практически невозможно остановить.
— Кого я терпеть не могу, так это скептиков, ворчунов и маловеров, которые сомневаются в правоте фюрера, стоит на горизонте появиться облаку кризиса. Вот уж кого действительно нужно остановить!
— Если это будет продолжаться, то на меня рассчитывать не стоит, — пробормотал отец, собираясь встать из-за стола.
Бабушке каким-то чудом удается предотвратить ссору и положить конец разговору. Уже не в первый раз политика вмешивается в семейную жизнь, тем самым неоправданно отравляя ее.
Через две недели состоялась знаменитая Мюнхенская конференция. Проблема была мирно решена в пользу судетских немцев. Впервые в моей жизни я внимательно следил за этим важным событием международной политики. Войну удалось предотвратить. Однако в тот самый день я понял, что она неизбежна и обязательно станет частью моей жизни, жизни моего поколения, так же как это было раньше в истории нашей страны.
Брауншвейг
Было уже поздно, когда я прибыл в Брауншвейг, чтобы провести два дня в доме моей бабушки Фосс. Наша семья осталась встречать Рождество в Харденбурге, это было третье Рождество с начала войны. Поскольку мой отец был офицером запаса, в августе 1939 года его призвали в армию. В данный момент он находится на Восточном фронте, где-то под Смоленском. Более точное его местонахождение оставалось нам неизвестным.
Эта зима выдалась снежной. Пространство между Харденбургом и Брауншвейгом было покрыто белым пушистым ковром снега, светящимся в темноте. По перрону железнодорожной станции торопливо сновали подгоняемые холодом люди с поднятыми воротниками, оставлявшие за собой парной след дыхания.
Оказавшись на городской площади, я был удивлен тем, как сильно изменился город по сравнению с довоенным временем. Теперь, в самом начале 1942 года, я увидел затемненные окна и снег, услышал приглушенные звуки городского транспорта. Моему взгляду предстали затемненные фары автомашин и трамваев. Все это казалось непривычным, городские улицы представлялись нереальными, похожими на театральные декорации. Однако необычная атмосфера не носила какого-то напряженного, подавленного характера — вся система городской жизни по-прежнему находилась в движении, однако протекала как будто под землей, а не на ее поверхности. Насколько я понимал, над людьми тяжело довлели военные сводки. Во-первых, уже произошли драматические события в Перл-Харборе, и мои соотечественники, наконец, осознали, что мы находимся в состоянии войны с США. Во-вторых, тревожные сводки Верховного командования вермахта приобрели более или менее объективный характер и стало понятно, что на Восточном фронте готовится решительное контрнаступление частей Красной Армии. Героический лексикон прессы, сообщавшей о «титаническом оборонительном сражении», едва ли мог скрыть тот факт, что война с советской Россией приняла драматический оборот. Все постоянно думали о наших солдатах, воевавших на полях этой далекой страны, которые сначала увязли в осенней грязи, а сейчас пытаются выжить в условиях чудовищных зимних холодов без приличного теплого обмундирования при температуре минус 20–30 градусов по Цельсию. Глядя из окна поезда на покрытую снегом землю, я вспоминаю образы, возникавшие в моем воображении при чтении романа Сенкевича «1812 год», — эпизоды бегства французской армии от безжалостных казаков по бескрайним просторам заснеженной России.