Абу Мутаз предлагал сладкий травяной чай и сладости, которые обычно бывали приняты, — но не кофе и не сигареты. Заркави не любил кофе и, как истинный исламист, считал курение западным пороком. Абу Мутаз все равно закуривал. “Итак, Ахмад, — начинал Абу Мутаз, называя Заркави его настоящим именем, — расскажи мне о своих планах”.
Абу Мутаз досконально изучил, на какие эмоциональные кнопки Заркави надо нажимать, чтобы вывести его из себя. Он обнаружил, что может спровоцировать реакцию, затронув темы религии или семьи, в особенности говоря о племенных корнях Заркави. Принадлежность к тому или иному племени — предмет огромной важности в обществах Восточного береги реки Иордан, и линия Бани Хасан, к которой принадлежал Заркави, связывала его с одним из самых крупных и важных племен региона, восходящих к временам пророка Мухаммеда и даже более ранним. Принадлежность человека к тому или иному племени определяла его положение в обществе и требовала от него патриотизма, гордости за свою семью и выполнения сыновнего долга. Абу Мутаз мог обронить в разговоре, что беседовал со старейшинами племени о Заркави и они весьма тревожатся из-за него. Выражение вызова быстро исчезало с лица Заркави, но он ничего не отвечал. “То, что ты делаешь, — продолжал Абу Мутаз, — может погубить твое племя. Твои действия губительны для всей страны”.
Когда темой беседы становилась религия, Заркави воодушевлялся. Ему, похоже, доставляло удовольствие демонстрировать свое знание Корана и хадисов, собраний апокрифических легенд о пророке Мухаммеде и его сподвижниках; джихадисты усердно разрабатывали эти легенды, чтобы придать достоверности своим религиозным взглядам. Абу Мутаз, привыкший пикироваться с исламистами, дразнил Заркави вопросами о его взглядах на насилие. Разве ислам не запрещает отнимать жизнь у невинных? “Еретики не невинны, — спорил Заркави и категорично добавлял: — Это не только халяль — разрешено. Всевышний повелел убивать кяфиров”.
В конце концов Заркави уставал от разговора и замолкал. “Я вам не нравился, когда был бандитом, — буркнул он как-то Абу Мутазу. — Теперь я стал верующим — и все равно вам не нравлюсь”.
Как бы тревожно ни звучали речи Заркави, он всего лишь воспроизводил обычную риторику джихадистов. По-настоящему опасным мыслителем и проповедником руководители Мухабарата считали его единомышленника Макдиси; следовало найти повод продержать его за решеткой еще лет пятнадцать. Заркави явно не был человеком уровня Макдиси, но что же он собой представлял? Специалисты агентства были в замешательстве.
Заркави произносил речи религиозного радикала, однако интенсивная слежка показывала, что его поведение весьма противоречиво и несет на себе отпечатки его дорелигиозного прошлого. Он мог несколько часов провести в доме одной жительницы Зарки, которая не была его женой, а потом объявиться прямо на каком-нибудь исламистском собрании или на вечерней молитве в местной мечети. Абу Мутаз подметил, что Заркави по привычке лгал по мелочам и продолжал цепляться за выдуманную историю, даже когда ему предъявляли доказательства его лжи. Его поведение было настолько непостижимым, что Мухабарат даже в частном порядке нанимал психиатров, чтобы проанализировать его досье и получить экспертное суждение. Мнение врачей, хотя и уклончивое, предполагало, что Заркави, возможно, страдает какой-то разновидностью диссоциативного расстройства личности, такого, где глубинная неуверенность в себе и сокрушительное чувство вины вступают в столкновение с раздутым эго, убежденным в собственном величии. “У него был комплекс героя и комплекс вины, — говорил Абу Мутаз. — Он хотел быть героем, видел самого себя героем, даже когда был вором. Но экстремистом его сделало чувство вины”.
Некоторые друзья-исламисты тоже заметили, что его поведение становится все более странным. Один из них вспоминал, что Заркави мог часами сидеть в любимой фалафельной в своих афганских одеждах, ни с кем не разговаривая. “Он поражал меня тем, что был как суфий, мистик. Спокойный, благочестивый. Слегка печальный”. А бывали минуты, когда Заркави казался почти маньяком, направо и налево твердя о своем стремлении возродить свою прежнюю исламистскую ячейку, в Иордании или за границей.
“Он приходил ко мне домой и просил меня начать с ним новую главу, работать вместе, может быть, уехать в Афганистан, — вспоминал аль-Мунтасир, амманский исламист, которого арестовали и отправили в тюрьму вместе с Заркави в 1994 году. — Я рад был ему как гостю, но отказался работать с ним снова из-за его нарциссизма, не говоря уже об остальных его качествах”.