Сюзи открывает глаза. Все видится размытым. Кажется, медсестра протягивает ей пустую склянку, края мерцают. Натянутая улыбка искажает лицо доктора, который произносит нараспев:
— Настойка помогает, но одновременно затуманивает разум. Сестра Грейди постарается не забыть подсластить следующую дозу.
— Голова болит.
Сюзи — ее не захваченная иной сущностью часть — пытается собраться с мыслями.
— Все вокруг гибнет. Мой муж погиб. Ребенка ждет погибель. Что делать, как жить? Наша участь жалка…
— Это лихорадка. Когда она отступит, вам станет легче.
— Жизнь будет для меня сплошным страданием, — шепчет Сюзи, когда доктор исчезает за шторками.
Она не ропщет, она все понимает. Человеческие уловки бесполезны. Доктор и его настойки примитивны, медсестра дерзит, бродит тут с кислой лесбийской ухмылкой.
На пороге смерти существо смеживает человеческие веки своего носителя, прислушиваясь к слабеющим органам чувств. Слышит цоканье каблучков по мрамору и плитке, вдыхает больничные запахи: зеленое мыло, половая мастика, нашатырный спирт. Дезинфицирующее средство.
Сестра Грейди возвращается, помахивая склянкой на ходу. В склянке искрится опиум, вода и растворяющиеся спирали сахара, сверхъестественно осязаемые, небулярные, галактические в своей основе. Сестра раскраснелась, движения ее излишне резки.
— Только не воображайте, — фыркает она, — что я забыла те ужасные вещи, в которых вы обвиняли меня вчера!
— Вы — та толстуха, которая меня мыла.
— Обвинить меня в… неподобающем поведении! Я делаю только то, за что мне платят: тру губкой пациентов, которые вспотели и испачкали себя.
— Вы меня трогали, лапали меня, — напоминает она жирной свинье.
— Я лишь исполняла свои обязанности.
— Вы пялились на мою наготу.
— На животе у вас татуировки, какие-то символы странных цветов, которые ползают, как жуки. Особенно рядом со швами. А еще кто-то надел на вас меховые ботинки. Вылитые копыта.
Сюзи смотрит в потолок, отказываясь верить.
— Мое тело меняется?
— Когда эфир выветрился и вас перестало рвать, татуировки исчезли. Понятия не имею, как вы избавились от копыт. Какой-то фокус. Мое дело маленькое, — пыхтит сестра, — я лишь исполняю свою работу.
В доказательство свиноматка демонстрирует накрахмаленный фартук, неестественно белый на свету, который проникает между прутьями больничных решеток. Стирали с силикатным клеем, решает сущность внутри Сюзи.
— Вы лапали плоть носителя, — заявляет множественная Сюзи. — Вы ее гладили.
— К вашему сведению, дамочка, я прикасаюсь к плоти, только когда священник помещает облатку мне на язык!
— Вы трогали эту плоть, — не в силах двигаться, Сюзи показывает подбородком, — плоть этого тела.
Медсестра с треском задергивает шторки, бормоча:
— Нечестивые безумцы населяют этот дом скорби, а я еще перед ней оправдываюсь.
Грязная ирландская свинья. Человеческое оскорбление, местное ругательство мелькает в голове Сюзи. Говорить с ней бесполезно, пустая трата времени. Умирающее тело корчится, бинты на запястьях впиваются в кожу. А все потому, что руки и ноги привязаны к раме койки. Еще два рывка, чтобы убедиться. Худенькие кулачки сжимают простыни. Внезапно она сознает, что тело носителя изнемогает от боли после операции. На миг жестокий замысел проступает в мозгу Сюзи.
— Оболочка в агонии, — хрипит она. — Помогите!
На койке постелен резиновый коврик поверх матраса, чтобы его не пачкать. Резина не пропускает жидкости, рвоту и гной. Коврик заставляет потеть еще сильнее. Простыни и рубашку хоть выжимай. Температура ползет вверх. В бреду Сюзи кажется, будто коврик и ее тело слились в летающий ковер из человеческой кожи. Она воспаряет над Провиденсом и оказывается среди других сущностей, покинувших свои оболочки. Облегчение от страданий есть формула, отпечатанная в эфире, сверхъестественно осязаемая, небулярная, галактическая в своей основе. Ее единый для множества сущностей разум раздирают противоречивые желания. Сколько этих сущностей угнездилось в спиралях формулы?
Рождение идей, тягучие геометрические формы, зачатки слов.
В ковер снов вплетаются пряди ее мужа. Уинфилд, с его моржовыми усами, нависающими над верхней губой. Его болезнь была болезнью этой проклятой планеты, кишащей нелепыми кавалькадами, армиями оболочек, ритуально плодящимися ничтожествами… покуда ее Тысяча Нерожденных не пронесется в эфире, сметая все на своем пути, словно вихрь вечности.