Я впихнул свое неподатливое тело в черный прохладный шелк. Из открытого окна не доносилось ни дуновения - дневная жара сменилась тяжелой вечерней духотой. Я оглядел комнату, полную остатков утренне-дневной вакханалии. Нужно сообщить младшей - пусть она отдаст распоряжение слугам и заодно уберет эту человеческую женщину куда-нибудь на кухню, а еще лучше - обратно в нижний город. У меня напрочь отсутствует желание видеть ее снова.
Младшие – наши костыли. Гельма, лишенные способности творить. Они - неотъемлемая часть нашего Дома, они управляют слугами, осуществляют все скучные, но необходимые контакты с внешним миром. И все же их предпочитают не замечать, демонстративно не обращать внимания, как на пигментные пятна на совершенной коже. Они - несмываемый позор и печаль для моей родни, подобно уродливым ожогам на моих плечах. И все же я часто думал, что моя мать предпочла бы произвести на свет младшего, а не такого, как я.
Есть еще те, кого называют открытыми ранами. Они рождаются редко, раз в поколение или еще реже, и не живут долго. Разве можно существовать, пропуская через себя всю боль мира? Братья и сестры презирают их и жалеют. Надо уметь отделять Искусство от бытия, это первое, чему учат нас учителя, а они к этому не способны. Мне нельзя долго присутствовать рядом с тем, в чьей жизни произошла трагедия. Я - воронка без дна для чужих кошмаров и горестей. Нет, я умею притворяться, я талантливый актер, и даже мать иногда начинает сомневаться в моем диагнозе. И все же нередко в ее глазах и речах проскальзывает сожаление по поводу моего существования и нашего родства. Меня никогда не рассматривали как наследника трона, никто не ждал, что я доживу до совершеннолетия: подобные мне обычно кончают с собой на грани между детством и юношеством. Я уникум, диковинная зверушка, научившаяся существовать вопреки. Только Тьма знает, чего мне это стоило и стоит.
По сути, от смерти меня удержало только одно. Слишком глупо прийти в этот мир и ничего не совершить в нем, родиться лишь для того, чтобы умереть. Я понял это давно и стал старательно подбирать для себя веточки, способные удержать, не дать захлебнуться. Я научился глушить себя – вино, наркотики, бесконечная череда мужчин и женщин, накачанных алкоголем и наркотиками, не покидающих мою постель. Это первый способ, к которому я до сих пор порой прибегаю, как к самому легкому и приятному. Второй сложнее: я заставлял себя, вопреки всем заветам и наставлениям, слить воедино мой дар и мое бытие. Я рисовал в чаду и угаре, когда пальцы отказывались повиноваться, а мысли расползались по самым темным и зловонным уголкам сознания. И я достиг невиданных высот – об этом говорило и восхищение окружающих, и мои собственные глаза. Единственное, что наполняло меня горечью - невозможность здесь, на Земле с помощью своей крови вдохнуть настоящую жизнь в свои творения. Эта грань силы Гельмы осталась на покинутой Сель.
Был еще один способ, я называл его «прививка ядом». Раз в месяц я уходил в нижний город, чтобы напитаться чужой тоской, грязью, ненавистью и болью. После того, как сделал это впервые, отходил с неделю и только невероятное упрямство удержало от того, чтобы вскрыть себе вены. Но прошел месяц, и я заставил себя отправиться туда снова, а потом опять и опять. И постепенно стало легче: я научился если не полностью закрываться, то приглушать чужие страдания, вспыхивающие во мне, подобно пожару. Я настолько осмелел, что даже рискнул отправиться на Черный остров. Это был первый и пока единственный раз, когда я сорвался и пошел на поводу у своей сущности. Я позволил или даже заставил сбежать мальчика-полукровку, чьи эмоции разрывали мне душу, и наказанием стали уродливые шрамы на плечах и еще одна морщинка презрения в уголках губ матери. Я знаю: она кинула своих ищеек на его поиски только для того, чтобы лишний раз задеть меня.
Плачь!
Дорогу мертвому
Омоет слезами оставшийся жить.
У меня было много учителей. Все, кроме одной, из Гельмы. Она же была человеком. Невообразимо талантливой, молодой и прекрасной, когда взялась за меня, и древней старухой с трясущимися руками и ослабевшим разумом сейчас. Она писала стихи, дивные и странные. Дара к слову у меня не было, но это не помешало ей стать для меня другом, пожалуй, единственным в верхнем городе, да и за его пределами тоже.
Раньше я убегал к ней, когда мне требовался собеседник или просто нужно было увидеть взгляд, не преисполненный собственной значимостью. Тогда она занимала просторные покои в западном крыле. Но вот уже лет десять, как ее обителью служила крохотная каморка в подвале, где живут слуги. Теперь мне казалось, что я отдаю долг, приходя в убогое и мрачное место без окон, наполненное запахами старости и болезни. Но одно осталось неизменным: она была поразительно легка, что в двадцать лет, что в девяносто. Ее никогда не терзали гнетущие мысли, скорби и печали не задерживались на сердце, а значит, не наполняли и меня, когда я находился рядом. Удивительно, как при такой легкости и прозрачности ей удавалось когда-то создавать настоящие шедевры.
Я сидел подле нее, глядя на узловатые скрюченные пальцы, которыми она пыталась вышивать. Картинка получалась неумелой, бугристой, отовсюду торчали разноцветные нитки.
- Ты скажи! Ты только обязательно скажи матери, что без окон мне совсем не пишется. Мне нужно солнце видеть, а здесь темно. В листок утыкаюсь, а букв не вижу – всё расплывается. – Она пошамкала губами, подняв на меня белесые, подернутые мутной пленкой глаза. – Спросишь?
- Конечно.
Ложь дается мне легко. Тем более что я слышу эту просьбу не впервые, и каждый раз она забывает о ней через несколько минут после того, как произносит. Если бы я не настоял, моя мать давно бы велела вышвырнуть ее прочь из верхнего города, а в нижнем она и недели бы не протянула. Пришлось напомнить матери, чьими строчками исписаны стены в ее покоях.
Как же Гельма любят забывать подобные вещи… Они иссушают людской дар до дна или же разрушают разум и душу творца вседозволенностью и восхвалением, а после оставшуюся пустую оболочку возвращают обратно в клоаку нижнего, в его грязь и нищету. Они безжалостны, потому что искренне не понимают, как может дар истончиться и исчезнуть, что такое дряхление тела и разума. Если человек перестал быть творцом, для них это означает, что это уже совершенно другая личность, не нужная им, не та, которую они приглашали. Я вижу это по-другому, но лишь потому, что моя эмпатия обострена до предела. Я не чувствую жалости к угасшим - рядом с ними я просто испытываю то же, что и они.
- Совсем скоро осенний бал.
Я аккуратно пододвинул к ней стакан с ароматным чаем, щедро присыпанным дурманом. Человек, привыкший к нему в юности, не способен отказаться от него в преклонных годах. Правда, в отличие от наркотиков, которые изготавливают сами люди, дурман абсолютно безвреден и для тела и для разума.
- Осенний бал… – Лицо ее расплылось в широкой, по-детски наивной улыбке. – Я помню их все. Дивное событие.
- В этот раз все иначе. Годовщина исхода. Выбраны цвета скорби. Весь дворец затягивают сиреневым и черным шелком и бархатом.
- Сиреневым и черным. Вот бы увидеть… – Она помрачнела и вздохнула, видимо, вспомнив, что вход на верхние этажи для нее теперь закрыт.
- Я за этим и пришел. Учитель, может, вы согласитесь сопровождать меня? Знаете ведь, как сыну принцессы Гельмы трудно выбрать себе подходящую пару.
Я подмигнул, легко и непринужденно.
Она снова расплылась в восторженной улыбке. Погладила меня по щеке тонкой птичьей ручкой.
- Мой мальчик, ты наверно, шутишь… Время моих балов давно миновало.
Я не шутил и не издевался. Я действительно собирался пойти на праздник в сопровождении старой людской женщины. Мне хотелось ее порадовать, тем более что до следующей осени она вряд ли дотянет. А еще хотелось досадить этим поступком матери. После моего позора она если и не отреклась от меня публично, то всем своим видом демонстрировала отвращение и презрение. А вслед за ней и все мои сородичи. Даже младшие втихую перешёптывались за моей спиной: подумать только, гельма, не сумевший справиться с полукровкой и позволивший ему ранить себя!.. Не то чтобы это сильно меня заботило: и до этого я был почти отверженным, даже моими картинами они предпочитали восхищаться отдельно от меня самого, но потребность сделать им гадость особенно обострилась у меня именно после этого.