— Так что же, выходит, зря меня пять лет учили?
— Почему зря?! — глаза Богданова округлились в искренней удивленности. — С дипломом юриста у вас сотни дорог: суд, юридическая консультация, нотариат, исполкомы, в конце концов паспортный стол в милиции. Тем более с вашим-то дипломом, с вашей блестящей фронтовой биографией. А сколько ваших выпускников пошли в отделы кадров министерств! Дорог тысячи, и везде вам может сопутствовать успех. Только не в прокуратуре.
— И все-таки я хочу остаться в прокуратуре. Ради нее я отказался от аспирантуры.
— Да, жертва огромная! — улыбаясь каким-то своим мыслям, со вздохом сказал Богданов. — И, к сожалению, эта жертва была напрасной. А поэтому мой вам совет: уходите из прокуратуры. Уходите, пока не поздно. Напишите завтра же заявление, вам дадут приличную характеристику, мы подыщем для вас более легкую работу. Хоть сейчас-то вы меня поняли? — в голосе Богданова теперь уже звучала искренняя досада человека, который желает добра, а его никак не хотят понять.
— Прекрасно понял.
— И что же решили?
Шадрин встал. Расправил борта пиджака, поправил галстук, который в эту минуту был ему тесен.
— Никаких заявлений писать не буду! За работу, которую я люблю, на которую имею право и с которой справлюсь, я еще постою. Хотя бы в порядке исключения, если вы за пять минут нашей беседы десять раз напомнили мне, что я инвалид.
— Значит, будете писать?.. Дальше и выше? — вопрос Богданова прозвучал насмешливо, язвительно.
— Буду писать. Только не заявление об уходе.
Богданов встал из-за стола и, делая вид, что дальнейший разговор уже излишен, заключил:
— Заранее предупреждаю: все ваши жалобы окажутся напрасными. Все они лягут на мой стол.
Шадрин чувствовал, как пересыхают его губы, как дрожит его голос. Говорил он с трудом, словно с болью выдавливая из себя каждое слово:
— Я вас до конца понял, — Дмитрий долго и пристально смотрел в глаза Богданова. — Может быть, когда-нибудь мы встретимся. При других обстоятельствах.
Шадрин медленно повернулся и направился к высоким дверям. Когда он коснулся медной скобы, Богданов окликнул его:
— Одумайтесь, Шадрин! Вы еще молоды!.. По горячности можете нагрохать таких ошибок, которые не поправите за всю жизнь.
— Я ко всему готов!
Шадрин вышел из кабинета. Дрожали пальцы рук, ноги мелко тряслись в коленях, когда он спускался по ковровой дорожке мраморной лестницы. «Подлец!.. Подлец!.. — не выходило у него из головы. — Какой подлец!..»
…На работу в этот день Шадрин пришел в третьем часу. В дверях он столкнулся с прокурором. Обменялись взглядами, вежливо поздоровались, и Дмитрий понял, что из городской прокуратуры был звонок. Взгляд прокурора как бы говорил: «Мне уже все известно, всякие разговоры излишни».
На три часа дня был вызван на допрос некий Шмуркин, проворовавшийся завхоз одного московского института. Неделю назад в районном отделении милиции завели на него уголовное дело, но юркий завхоз, припертый к стене бухгалтерской экспертизой, продолжал лавировать и упорно отрицал свою вину.
Лицо облысевшего Шмуркина, который, подняв острые плечи, сидел перед следователем, выражало такую скорбь и мученичество, что можно было подумать: ни одна беда на белом свете его не обошла.
План допроса Шадрин составил еще вчера, а поэтому он не стал перечитывать предыдущие протоколы допросов. Ему было уже давно все ясно. Однако он еще надеялся: Шмуркин наконец поймет, что чистосердечное признание вины может только облегчить его участь. Но Шмуркин по-прежнему твердил одно и то же: знать не знает и видеть не видел, куда могли «уплыть» тридцать тысяч государственных денег.
— У вас подписка о невыезде?
— Да… — робко и неуверенно ответил Шмуркин, продолжая смотреть на следователя глазами невинного агнца, которого ни за что ни про что оговорили. — Снимите с меня, гражданин следователь, это ограничение. Я собираюсь на днях съездить в Бердянск к сестре, это моя родина, лет шесть там не был… А потом, если бы я…
Шадрин знал, что если Шмуркина не остановить, то он в десятый раз примется рассказывать историю своей неудачливой жизни и о тех людях, из-за которых он страдает.
— Обо всем этом вы уже говорили, гражданин Шмуркин. В последний раз я дал вам три дня на обдумывание, а сегодня вы по-прежнему юлите. Теперь — все!.. Надоело!.. — Дмитрий положил ладонь на стол. — С сегодняшнего дня вам придется размышлять в камере тюрьмы.