— Что решил?
— Забежать домой, повидаться. Думал, что никто не заметит в суматохе. Считал, что пока очередь мыться дойдет до его вагона, он успеет побывать дома. Ушел без разрешения командира, никому ничего не сказал.
«Не повезло твоему отцу, Гаврилов, — размышлял Багров. — Это было как раз в то время, когда по всем подразделениям армии и флота был зачитан приказ Сталина о суровых наказаниях за дезертирство и самовольные отлучки. После этого приказа военный трибунал иногда действовал по принципу: «Бей своих, чтоб чужие боялись».
— Ну и как — повидались?
— Повидались. Отец был дома минут десять. Потом отец, мать и я побежали на станцию. Когда прибежали — эшелона уже не было. Оказывается, баню отменили. Отец отстал от своих.
— Как видно из дела, он тут же заявил об этом военному коменданту?
— Да, заявил… И, наверное, зря заявил. Можно было бы догнать свой эшелон на пассажирском — эшелон только что отошел. А отец не решился, думал, что все можно сделать по-доброму, по совести.
— Когда его судили?
— На второй день, там же, в Красноярске. Судили как дезертира, военным трибуналом… Приговорили к смертной казни…
— Приговор не был приведен в исполнение?
— Формально — нет, а фактически — да.
— Что ты имеешь в виду под формальным и фактическим?
— Формально смертную казнь заменили штрафной ротой.
— А фактически?
— Штрафная рота — почти то же, что и смертная казнь. Не вам об этом говорить, гражданин следователь.
— Где погиб твой отец?
— Под Смоленском.
Видя, как к щекам подследственного подступил болезненный румянец, Иван подумал: «Хоть дух твой сейчас и подавлен, но природные силы чувствуются в тебе, солдат Гаврилов. И хорошо, что стихи свои ты никому не показывал, не читал и не собирался показывать. Может быть, для твоего спасения удастся сыграть на этом. За невысказанные убеждения уголовный кодекс не наказывает. В стихах твоих — твои мысли. Публичную огласку они не получали. Доказательств тому в деле нет…»
— Когда узнал о приговоре военного трибунала?
Брови солдата сошлись у переносицы. Было видно, что очень нелегко сыну вспоминать позорную смерть отца.
— Сразу же после трибунала в райвоенкомат пришло извещение. Об этом сообщили и в депо, где отец работал до войны.
— Кем он работал?
— Машинистом на паровозе.
Багров заметил, как на лице солдата промелькнуло что-то решительное, непреклонное. А через минуту он, словно улитка, ушел в себя, затаился, стал меньше.
— В школе об этом узнали?
— Узнали. Меня с тех пор на улице и в школе стали звать дезертиром. С этой кличкой я ушел в армию.
Багров поднял над столом листок со стихотворением, повернул его так, чтобы подследственный мог видеть стихотворение:
— Твои стихи?
— Мои, — еле слышно ответил солдат.
— Написаны твоей рукой?
— Моей…
Багров еще раз пробежал глазами неровные строчки на тетрадном листке в клетку:
— Кому-нибудь читал эти стихи?
— Нет… Я уже не раз говорил об этом.
— Как же они попали к командиру отделения?
— Их выкрал из моего чемодана сосед по койке.
— Кто?
— Ефрейтор Мигачев.
Багров записывал в протокол свои вопросы и ответы подследственного, а сам думал: «Подлецу, что взломал замок и залез к тебе в чемодан, за бдительность объявят благодарность, дадут даже внеочередное увольнение в город. А вот тебе, солдат Гаврилов, за то, что ты выразил свою боль в стихах, за то, что тебе не повезло с самого детства, придется еще несколько суток промучиться в холодном карцере, а потом, больного и изнуренного, тебя посадят перед судом военного трибунала и будут допрашивать как социально опасного преступника, как изменника Родины. С твоей биографией, с твоими дедом и бабкой, с отцом — добра ждать нечего…»
X
У Струмилина вспыхнула старая фронтовая болезнь — левосторонняя ишалгия. Первый раз она уложила его на жесткие нары барака концлагеря. Это было весной сорок четвертого года. Тогда он был еще молод, и болезнь прошла. Вернее, не прошла, а надолго утихла. Теперь ему уже тридцать четыре, возраст далеко не юношеский. И вот снова… И так не вовремя… В клинике ждут тяжелобольные. Его пациенты, прикованные тяжелым недугом к больничным койкам, как в последнюю надежду уверовали в струмилинский метод лечения. Некоторые из них, чтобы попасть в клинику, где работал Струмилин, ждали своей очереди месяцами и больше. А об иногородних и говорить нечего — тем приходилось еще труднее. Иногородние, чтобы пройти струмилинский курс лечения, подключали все: ходатайства облисполкомов, пускали в ход личные связи… А за одного инвалида. Отечественной войны, живущего в Иркутске, вступился прославленный в войну маршал, который обратился с письмом к министру здравоохранения и сам лично звонил в клинику. Случилось так, что в то время, когда директор клиники разговаривал с маршалом, Струмилин зашел к директору напомнить о своей давнишней просьбе разгородить просторную ординаторскую — в ней было три высоких светлых окна, — чтобы поставить еще три койки.