Он не спорил. Все правильно. Упряжка за упряжкой, мрак и холод, вечная угроза… Его сверстники мечтали о далеких странах, о штормах сороковых широт и битвах с гуронами — коварными индейцами кровожадного племени. А о чем мог мечтать мальчишка-коногон, прислушиваясь к грохоту внезапно обрушившейся кровли?
Однажды на его глазах случилась страшная катастрофа. Он подогнал пустые вагонетки под погрузку, насыпал в торбу ячменя для полуслепой лошади, и сам, достав из ниши спрятанный тормозок, тоже решил подкрепиться. Разложив на куске породы пару картофелин, кусок хлеба, луковицу и завернутую в бумажку соль, он собрался было начать свою немудрящую трапезу, как вдруг услыхал дикий, полный ужаса и отчаяния крик. Мимо, к лаве, промчался десятник, потом пробежали рядом работающие взрывники. Бросив свой тормозок, побежал по темному штреку и он сам. Никем не замеченный, нырнул под берму[1] и пополз по забою туда, где метались, как светлячки в ночи, шахтерские лампочки.
Вначале он ничего не понял. На кого-то, матерно ругаясь, кричал десятник, кто-то оттаскивал в сторону глыбы обрушившейся породы, кто-то полз в глубину лавы с кайлами в руках. А потом снова послышался такой же дикий, вселяющий в его душу ужас крик. И тогда он все увидел. Старый шахтер, которого все называли Макарычем, распластавшись, лежал на кусках антрацита, и правая нога его была придавлена огромной глыбой упавшей породы, наверное, уже раздробленная и изувеченная, но Макарыч, видимо, боли вгорячах не чувствовал и кричал потому, что кровля в выработанном пространстве быстро оседала, и старый шахтер понимал: не пройдет и трех минут, как на него обрушится тысячетонная масса, сомнет его и раздавит.
Глыбу старались раздробить, но она не поддавалась. От нее отлетали лишь мелкие осколки, и всем было ясно, что разбить ее на части и освободить из-под нее Макарыча не удастся. Теперь это понимал и сам Макарыч. Он больше не кричал и лишь смотрел на шахтеров сразу потускневшими и ставшими отрешенными глазами. А кровля все оседала, и, наконец, десятник сказал:
— Прости, Макарыч… Уходить нам всем надо, иначе погибнем…
Один за другим шахтеры начали отползать назад, и каждый из них только и мог сказать: «Прости, Макарыч…» Мальчишка-коногон закрыл лицо руками и молчал, оцепенев от ужаса и душевной боли за погибающего шахтера, не в силах сдвинуться с места, не в силах произнести хотя бы одно слово. Кто-то осторожно потянул его за плечо, сказав:
— Уползай, малец.
И в это время полуголый, со стекающими по груди и спине черными полосами пота, шахтер Рябко рванулся к Макарычу с топором в руках, стал около него на колени, быстрым шепотом проговорил:
— Макарыч, ноги все одно уже нету, размяло ее… Понял? Решай, брат…
Макарыч взглянул на него обезумевшими глазами, а потом мальчишка-коногон увидел, как по его щекам потекли слезы. Тоже черные, как струйки пота на спине и груди Рябко. Оседающая кровля уже дышала рядом, времени больше не оставалось. С усилием приподнявшись на левый локоть, Макарыч перекрестился и выдохнул:
— Руби!..
День проходил за днем, неделя за неделей, а мальчишка-коногон никак не мог избавиться от страшного видения, запечатлевшегося в его памяти: Рябко, как палач, взмахивает топором, мгновенно отшвыривает его в сторону и, подхватив Макарыча под мышки, тащит в глубину забоя. И в ту же секунду на то место, где только что лежал Макарыч, обрушивается кровля.
Через месяц он пошел к Макарычу домой. Старый шахтер лежал в маленькой полутемной спаленке, окно которой выходило во двор, где в это время зацветали вишни. Ветка, точно обсыпанная розоватым снегом, покачивалась на легком ветру, и Макарыч, глядя на нее, улыбался — красотища-то какая! В окне был виден кусок неба, и там кувыркалась пара белых голубей-вертунов — почти под самым облаком, медленно уплывающим на юг. Макарыч улыбался: «Гляди, что вытворяют вертуны! Славкины это голуби, внука моего…»
Там, где должна была быть правая нога, одеяло провалилось, и мальчишка-коногон все время поглядывал на это место, будто оно какой-то неведомой силой притягивало его взгляд. Макарыч, продолжая улыбаться, сказал: