— А мы — герои! — отложив гитару в сторону, сказал Павел Селянин. — Мы люди необыкновенные, нам подавай острые ощущения, подавай риск — иначе какие ж мы, к дьяволу, шахтеры?!
Ива взглянула на Кирилла. Глаза его сузились, ноздри подрагивали, левая бровь чуть приподнялась — она всегда у него вот так приподнималась, когда Кирилл хотел выразить презрение. А Павел, сделав небольшую паузу, продолжал:
— В давние времена шахта, на которой мы работаем, называлась весьма поэтично: «Черный рудник». Насчет грохота, взрывов и обвалов беспокоиться не приходилось — все было на высоком героическом уровне. Почти каждый день кого-то убивало, кому-то дробило кости, кого-то заваливало. Какой уж там балет! Храбрецы-углекопы души не чаяли в музыке, которую слышали под землей… Но вот что странно, Кирилл Александрович: когда сейчас начнешь говорить с шахтером-ветераном о его героическом прошлом, он употребляет слова, совершенно непереводимые на язык цивилизованного человека. И волей-неволей приходится делать вывод, что этот шахтер-ветеран совсем не тоскует по той музыке, о которой вы толкуете…
Кирилл поставил на землю рюмку и несколько раз хлопнул в ладоши:
— Браво, Селянин, блестящая речь! Ты никогда не испытывал тяги к такой штуке, как изящная словесность?
Павел промолчал, а Ива, внутренне ощущая все ту же тревогу, сказала:
— Ты неправильно понял Кирилла, Павел. Нельзя же так примитивно. Кирилл говорит о другом…
— А ты знаешь, о чем я говорю? — быстро спросил Кирилл. — И не думаешь ли ты, будто я нуждаюсь в чьей-то защите?
На какое-то время наступила неловкая пауза. Грубость Кирилла нельзя было не заметить, но никто даже коротко не взглянул на Иву, показывая этим самым, что не стоит придавать особого значения внезапной вспышке ее мужа. Все, мол, будет в порядке. Сейчас Каширов улыбнется, и никакого осадка ни у кого не останется.
Кирилл не улыбнулся. И не взглянул на жену. Чувствуя, как ее захлестывает обида, Ива все же сумела подавить в себе это горькое чувство и, положив руку на плечо Кирилла, сказала:
— Я говорю о том, что человек любит те песни и ту музыку, которые соответствуют его характеру. Грохот и взрывы в шахте — это одно, в музыке — совсем другое.
— Ты и со своими учениками такая обтекаемая? — усмехнулся Кирилл. — Ты и с ними скользишь, как по льду?
Ива заметно побледнела, но промолчала. Последнее время с Кириллом страшно трудно. Что-то с ним происходит, что-то в нем резко меняется. И дело не только в том, что он стал крайне раздражительным и вспыльчивым — с этим еще можно было бы мириться, этому можно было бы найти оправдание: Кирилл много работает, ответственность на его плечах лежит огромная, а опыта не так-то еще и много. Но как бороться с его грубостью, с тем отчуждением, которого нельзя не замечать? Как мириться с тем нескрываемым пренебрежением, с той холодностью, которую он подчеркивает, как свою доблесть? Разве он не видит, что причиняет ей нестерпимую боль?
Ива теперь часто спрашивала:
— Скажи, Кирилл, почему ты стал таким? Может быть, я делаю что-то не так? Объясни мне, я постараюсь измениться… Объясни все, это ведь нужно и для меня, и для тебя. Ты ведь не хочешь, чтобы мы все дальше и дальше уходили друг от друга? Или тебе это безразлично?
Он вспыхивал, будто аммонит:
— Опять та же песня? Ничего особенного не происходит! Тебе надо, чтобы я перед тобой сюсюкал? Ангел мой, птичка моя, солнышко мое ясное… Так, что ли?
— Мне хотелось бы, чтобы ты по-человечески ко мне относился.
— По-человечески? А я отношусь к тебе по-собачьи? Я — собака?
Да, с ним становилось все труднее. Ива не могла не чувствовать, как его неприязнь к ней все растет и растет, прилагала все силы к тому, чтобы отыскать этому причины, но ничего найти не могла.
Только однажды она подумала, будто виной всему может быть другая женщина. Эта мысль повергла ее в такое смятение, что она долго не могла прийти в себя. Но потом Ива постаралась прогнать эту нелепую мысль и даже посмеялась над собой. Кирилл — и другая женщина? Разве не сам Кирилл говорил ей еще в ту пору, когда они только начинали жить вместе: все, что угодно, только не ложь! Если я стану тебе не нужен, скажи, и я уйду. Если ты станешь мне не нужна, я тоже скажу об этом прямо и честно. Что может быть подлее того, когда самые близкие люди лгут друг другу?!
Нет, Кирилл всегда был искренен, пожалуй, даже излишне прям. Иногда его прямота была ему во вред, но он не отступал от своих принципов, всегда оставался самим собой…