— Ну и трепач ты, Виктор Лесняк! — сказал Бурый. Сказал, как показалось Лесняку, весело и почти по-дружески. — Давай-ка работать, а не лясы точить…
Что-то в Буром переломилось, что-то в нем оттаяло. Редко кто когда раньше видел, чтобы бригадир утруждал себя необходимостью набивать на ладонях мозоли и работать наравне со своими подчиненными. А тут вдруг проснулась в нем жажда деятельности, и ничего показного в этом никто не усматривал, а сам Богдан Тарасович даже как будто слегка стыдился того, что он, бригадир, занимается делом, которым ему вроде бы и не положено было заниматься. И чтобы как-то скрыть от всех свое смущение, Бурый нет-нет да и покрикивал на рабочих:
— Взялись за гуж, так тянуть надо! Чем скорее до ровного пласта доберемся, тем чести нам больше будет.
С Павлом он был не то что подчеркнуто внимателен, но отношение к нему, хотя и не совсем заметно, все же изменил. Наверное, лучше понимать его стал. И уже без всякой иронии думал о нем, как о человеке, у которого взгляд на жизнь куда шире, чем, скажем, у Дудина или Кирилла Александровича Каширова. Не-ет, не одним сегодняшним днем живет Селянин, не одним. Да и других за собой вести умеет…
Так же, хотя и не совсем заметно, но рабочие тоже постепенно изменяли свое отношение к Бурому. Теперь он уже не слышал за спиной этих обидных, ранящих его сердце словечек: «тихий змей». Вначале тоненькая, но все же протянулась между Богданом Тарасовичем и рабочими соединяющая их ниточка, и с каждым днем она крепла, становилась прочнее.
Вчера, поднявшись из шахты, Бурый сказал Павлу:
— Не знаю, как вы, Павел Андреевич, а я попросил бы наших хлопцев завтра поработать. Выходной выходным, но… Измотались они, правда, измаялись, так ведь ситуация… Попробуем?
— Попробуем, Богдан Тарасович, — ответил Павел. — На себя возьмете или мне вести переговоры?
— Да уж лучше я сам. А вы с руководством уладьте.
Павел и удивился такому решению Бурого, и обрадовался. Раньше, если возникала необходимость просить рабочих пожертвовать выходным днем, Богдан Тарасович всеми возможными способами старался переложить переговоры с ними на кого угодно, лишь бы не вести их самому.
«Волками на тебя глядят, — говорил он, — будто ты кровный им враг… Да и понятно это…»
Собрал он бригаду во время пересмены, долго ходил вокруг да около, никак не решаясь сказать о главном. А рабочие наверняка уже обо всем догадывались, но молчали, чего-то выжидая. И тихо-тихо посмеивались, но не зло, как бывало прежде, а добродушно, по-дружески.
Лесняк говорил:
— Если б мы были сознательными людьми, нам бы заявить надо: «Выходной отдаем на алтарь прогресса, и никаких гвоздей». Пласт, товарищи горняки, уже почти нормальный, через день-два Устя наша снова загремит на всю катушку.
— А кто сказал, что вы не сознательные люди? — с радостью уцепился за эту веревочку Бурый. — Кто так говорил?
— А я сам знаю, — отрезал Лесняк. — Какая ж тут сознательность, Богдан Тарасович, если вся бригада категорически заявила: с сегодняшнего дня начинаем усиленно заполнять пробелы в культурном образовании. И ввиду этого все без исключения выходные посвящаем не техническому, а культурному прогрессу. Завтра, например, отправляемся в спецлекторий. С девяти ноль-ноль до семнадцати тридцати. Первая тема занятий — роль творчества Жоржа Сименона в воспитании Ричарда Голопузикова.
Бурый засмеялся:
— Тема стоящая. А ежели занятия перенести? Скажем, на следующее воскресенье?
Никита Комов сказал:
— Срывать такое мероприятие нежелательно. Но если бригадир просит…
— Прошу! Очень прошу! — Бурый даже руки прижал к груди, показывая, как горячо он просит. — И Павел Андреевич — тоже.
— Вопросов нет, — сказал Никита. — Придется Ричарду Голопузикову потерпеть…
Вот так все просто и получилось. Сейчас, наблюдая за работой шахтеров, Богдан Тарасович почему-то думал, что иначе получиться и не могло. Они, правда, действительно за эти дни изрядно измотались, но Бурый ни от кого из них ни разу не услышал и слова жалобы или недовольства. Будто всех их захватил тот порыв, когда уже никого до конца не остановишь, когда люди забывают обо всем на свете, кроме стремления достичь поставленной цели.
Странно, но тот же порыв постепенно увлек и самого Богдана Тарасовича, и он не переставал этому удивляться. Ему ведь казалось, что он давно уже не способен на какие-то поступки, которые вывели бы его из равновесия, а тут вот захватило и понесло, и будто сбросил с себя бригадир добрых полтора десятка лет — откуда и сила берется, и порох! Швыряет не рештаки глыбы угля и породы, орудует поддирой, помогает готовить нишу и, чувствуя, как ноет от усталости спина, как гудят руки, радуется этому чувству, словно оно наполняет его жизнь чем-то новым и очень нужным.