— Тяжко им, бедолагам, — ни к кому не обращаясь, сказал Павел. — Люди-человеки не шибко помогают природе. Любоваться ее красотой — это мы пожалуйста, болтать языками — тоже, а побольше делать для нее — рук не хватает.
— Не ждите милостей от природы, люди-человеки, вы столько ей напакостили, что стали ее врагами, — проговорил, усмехаясь, Лесняк. — Так сказал мой друг Никита Комов в минуту откровенности.
— Сгущает твой друг, — заметила Клаша. — Павел тоже сгущает. Человек не может быть врагом природы. Иначе он погибнет вместе с ней.
— Вот-вот, — возразил Павел. — Занимаемся самоутешением. Самообманом. А по мне, надо драться за каждое гибнущее дерево, за каждый кустик, за каждую травинку. Драться, Клавдия Алексеевна Селянина! И работать. Помнишь, мы ездили с тобой на «ракете» по Дону? Помнишь, сколько видели упавших в воду таких гигантов? Сотни и тысячи! От края до края нашей великой реки. Будто скелеты, сброшенные с обрывов. Усохли, сгнили когда-то могучие корни — и смотришь теперь на них, будто тянут они к тебе худые руки. Сгущаю? У тебя не болит душа?
— Болит.
— Ну и то слава богу. Значит, ты еще человек.
— Спасибо за комплимент…
— Ладно, ботаники, давайте лучше разжигать костер, — сказал Лесняк. — И любоваться тем, что еще осталось в двадцатом веке. В двадцать первом этого уже может не быть…
Сушняка для костра было в избытке. Сухие ветки, выброшенные на берег просмоленные доски от разбитых рыбачьих каюков, камыш с пожухлыми метелками, старый бурьян. Они натащили всего этого огромную кучу, Лесняк хотел ее поджечь, но Павел не разрешил — рядом стояли не совсем старые деревья, которые можно было повредить. Он соорудил небольшой костерок, но и от него было достаточно тепла и хватало огня, чтобы сварить казачий кулеш — любимую Павлом похлебку. Клаша специально привезла для этого вместительный котелок, старое, пожелтевшее сало, пшено, картошку и лук. Когда от котелка начал подниматься пар, Павел, вдохнув его, заметил:
— Даже боги на Олимпе не ели ничего вкуснее. А уж они, наверное, знали толк в хорошей еде…
— Знали, — подтвердил Лесняк. — Но вот такой штуки с названием «экстра» они и не нюхали. Говорят, будто штуку эту делают теперь из нашего антрацита. И черную икру тоже. Понимаешь, Клаша, какие мы мастера? Пройдет наш Ричард Голопузиков — Львиное Сердце лаву на своей Усте, поднимут на-гора́ двести тонн угля, а там его, этот уголек, вжжик — на местную кулинарную фабрику. Через пару часов оттуда звонок: «Срочно на провод Павла Андреевича Селянина! Это вы, товарищ помощник начальника участка? Чем вы, простите, занимаетесь? Мы вот тут паюсную икорку из вашего антрацита сработали, а она по кондиции не тянет и на третий сорт. Блестеть блестит, по вкусовым качествам вроде тоже от севрюжьей не отличается, но где же жирность? И почему на зубах трещит, будто штыбом ее посыпали? Нехорошо, товарищ Селянин, оч-чень нехорошо с таким невниманием относиться к нашим потребителям!»
— Потребитель — это ты? — засмеялась Клаша.
— И я тоже, — ответил Лесняк, откупоривая бутылку. — Я — ты — он, мы — вы — они. За матушку-природу, за нас, потребителей ее несметных богатств. Вздрогнули.
Он выпил пиво первым, поморщился и сказал:
— Да-а, коленкор не тот, которым отличается настоящее пиво. Пьешь, а душа остается холодной, будто заключена она не в теле человека, а бродит по пыльным тропинкам неуютного, насквозь промороженного космоса. Отчего это, Клаша, а?
— От неустроенности жизни, Витя, — ответила Клаша. — Душа твоя и вправду бродит по пыльным тропинкам. Долго она будет бродить в одиночестве? Когда и где найдет себе пристанище?
— Когда и где? — Виктор развел руками, невесело усмехнулся: — Сколько раз я мечтал: вот стукнет моего друга Павла Селянина вывалившийся «сундук» по черепной коробке, тихо скончается мой незабвенный друг — и предложу я тогда сердце и руку красавице Клаше. Разве плохо? Но судьба мне не улыбается.
— Мрачно шутишь, — бросил Павел. — Я хоть и несуеверный, а таких шуточек не люблю.
— Я тоже, — сказала Клаша. — Поплюй, нечистая сила.
— Тьфу, тьфу, тьфу! — Лесняк трижды сплюнул через плечо, поворошил костер. — Приношу миллион извинений. Живи, Пашка, тыщу лет, как-нибудь перебьюсь я и без Клашки-маклашки.
— Надеюсь, и она без тебя перебьется, — сказал Павел. — Как, Клаша?
— Перебьюсь. Хотя и жаль мне этого неприкаянного мытаря.