Слово в слово слышавший этот разговор, один из рабочих бригады Уварова вдруг спросил у своей супруги:
— У тебя в сумочке есть зеркальце? Дай.
Взял это зеркальце, подошел к Кириллу и предложил:
— Поглядите на себя, товарищ Каширов.
Ничего не подозревавший, Кирилл взглянул на себя и спросил:
— А что?
— Больно уж лицо у вас почернело. Отчего бы это? Может, от зависти?
Вряд ли Уваров напрочь забыл обиду — такое забывается не сразу. И все же вот первым протянул Кириллу руку, словно ничего между ними и не было. Почему?
«Значит, — думает сейчас Павел, — Уваров выше того, чем порой живет Кирилл? Умеет заставить себя быть выше?»
И вдруг вся эта группа людей направилась к ним — к Павлу Селянину и его друзьям. И Павел понял: они пришли, чтобы поздравить их с первой победой. Ведь еще когда они заканчивали последнюю смену, там, наверху, уже знали: за сутки их лава дала тысячу двести семьдесят тонн антрацита. Да, конечно, они пришли поздравить. Бросили все — и пришли, хотя у них на счету каждая минута. Полководцы. Люди, у которых учись и учись! Люди, которые действительно вписывают новые страницы в историю угольной промышленности. И в книгу славы своей Родины.
Павел негромко сказал:
— Они к нам. Пришли поздравить.
— А мы все чумазые, — сказал Лесняк, — как черти из ада.
— Не на танцульках же мы были, — вытирая полой брезентовой куртки лицо и еще больше размазывая угольную пыль, заметил Никита Комов. — Они всё понимают.
И вот они подошли. Михаил Чих обнял Павла:
— Спасибо, Павел Андреевич. Выходит, старой гвардии беспокоиться нечего: смена есть… Вот за это и спасибо. Ну-ну, не смущайся — не боги же тебя поздравляют, а люди.
Василий Васильевич Ямнов, пожимая шахтерам руки, вдруг воскликнул:
— А это кто? Не Лесняк ли Виктор? А ну-ка шагни сюда, бродяга!
Весь какой-то душевно распахнутый, по-детски непосредственный и доброжелательный, он, кажется, никогда и не думал о своей славе, и всегда оставался таким же простым человеком, как и прежде. В живых его глазах сейчас не отражалось никаких других чувств, кроме искренней радости за этих вот уставших после трудной работы людей, немного смущенных и растерянных.
— Ты же работал на участке Кирилла Александровича, — продолжал Ямнов, — чего же переметнулся? Небось, к старому корешу потянуло, к Никите Комову?
— Потянуло, — ответил Лесняк. — А может, и не только это…
Кирилл стоял немного в стороне — не то чем-то крайне озабоченный, как показалось Павлу, не то печальный. Стоял и с едва заметной улыбкой смотрел на Павла, дымя сигаретой. Что означала его улыбка, понять было трудно. Возможно, он воспринимал всю эту встречу с иронией, возможно, на душе у него было что-то совсем другое. Павел подошел к нему, протянул руку:
— Здравствуй, Кирилл.
— Здравствуй, Павел. Я тоже пришел тебя поздравить.
— Искренне?
— Зачем ты всегда ищешь во мне только плохое? Или Каширов конченый человек?
— Я этого не говорю. И никогда не говорил. И никогда о тебе так не думал.
— Спасибо… А я ведь уезжаю, Павел, надолго.
— Куда, если не секрет?
— Предложили поработать в Иране. Там много наших угольщиков.
— Ты согласился с радостью?
— Пожалуй, да. И Ива тоже…
Он бросил на землю докуренную сигарету, закурил новую.
— Не так уж я стар, чтобы еще раз не попытаться себя найти.
— Ты и здесь не всего себя потерял, — негромко сказал Павел.
— Не надо. О себе я знаю все… Будем уезжать — позвоню. Придешь проводить? Вместе с Клашей…
— Зачем ты об этом спрашиваешь, Кирилл?
…Костер совсем догорал.
Лесняк, сидя на корточках, обугленной палкой ворошил угасшие головешки. От кусочка нагретой земли веяло теплом, но ветер уже подхватывал холодный пепел и уносил в сторону реки.
— Надо собираться, — сказала Клаша.
Павел встал и направился к берегу. Опершись спиной о ствол слегка наклонившегося тополя, он долго смотрел на потемневшее Задонье. Сизые тучи эшелонами надвигались с востока, и мутные, взбаламученные порывом ветра волны вздымались все выше, накатывались на берег, оставляя на нем клочья грязной пены, и снова уходили к середине реки.
От нее хлынуло на Павла стынью, и такая же стынь стекала теперь с холмов правобережья.
Эшелоны туч приближались, порывы ветра усилились. Почуяв что-то неладное в природе, всполошенно заметались грачи, ища старые свои гнездовья, которые разметала недавняя буря. Кружились, кружились над высокими вербами, подняв невообразимый гвалт, потом, резко спикировав, проносились над самым Доном и скрывались за холмами.