Правда, Павел часто говорил: «Кирилл — актер! Для Кирилла жизнь — это сцена». Селянин хорошо знает Кирилла, но согласиться с ним Ива не может. Павел просто не до конца его понимает, вот и все! А может быть, немножко и завидует ему… Потому что у Кирилла все легко, а у Павла же, наоборот, все страшно трудно…
Неожиданно Кирилл рассмеялся:
— Какого лешего мы тут завели о музыке! Или нам не о чем больше говорить? Юлия, гложет быть, ты внесешь свежую струю в клан углекопов? Кроме тебя, я уверен, никто этого не сделает.
Кирилл сидел рядом с сестрой Павла Юлией Селяниной и, налив еще одну рюмку, протянул ей:
— Давай с тобой выпьем за… За что мы с тобой выпьем, Юлия? Давай за женщин, которые… — Он мельком взглянул на Иву, усмехнулся: — Которые никогда не скользят, а всегда остаются самими собой. Есть ведь такие, а?
Павел тоже налил две рюмки и улыбнулся Иве:
— Ива, а мы давай выпьем за то, чтобы на Руси никогда не перевелись гусары. Ты понимаешь, о чем я говорю? Настоящий гусар, когда в его присутствии кто-то оскорблял женщину, бросал перчатку. Не такой уж я поклонник старины, но, честное слово, жалею, что этот славный обычай навсегда ушел в прошлое.
Кирилл зло прищурился, спросил:
— Ты о ком?
— Вообще, — Павел пожал печами и повторил: — Я говорю вообще…
— Я присоединяюсь к твоему тосту, Павел, — сказал маркшейдер Оленин. — Сохранись этот обычай до наших дней, многое было бы по-другому.
Арсений Демидович Оленин слыл очень скромным и тихим человеком. О застенчивости его знали все. И голос его, и взгляд по-женски мягких глаз, и нерешительная улыбка, едва заметно трогающая его губы, — все было скромным, застенчивым. Он никогда не ввязывался ни в какие споры, обычно сидел и молчал, не то испуганно, не то осуждающе глядя на тех, кто эти споры затевал.
Может быть, потому, что именно Оленин, а не кто-то другой, поддержал сейчас Павла, Кирилл вдруг понял: он зарвался и ему надо остановиться. Пытаясь все перевести в шутку, он сказал:
— Да-а… Гусары — это, конечно, хорошо. Но представьте себе Арсения Демидовича и, например, мою собственную персону в роли дуэлянтов! Мы стоим друг против друга с пистолетами в руках, целимся друг другу в лоб и ждем. Кто-то из нас сейчас отправится на тот свет, а кто-то склонит свою голову перед дамой и скажет: «Простите, я не хотел его убивать, но ваша честь, да и моя тоже…» и так далее… Можно ли придумать что-либо смешнее подобной ситуации?
И опять неожиданно для всех Оленин проговорил:
— Что-либо смешнее подобной ситуации придумать действительно трудно… Старик Оленин с пистолетом в руке… Но простите меня, Кирилл Александрович, я хочу высказать свою мысль до конца. Мне кажется, что ради дамы вы не рискнули бы подставить свой лоб под пулю…
— Смотря ради какой дамы, — сухо засмеялся Кирилл.
Вот тогда-то Ива встала и ушла из палатки. Юлия попыталась отправиться вслед за ней, но Кирилл, почти насильно удержав ее на месте, сказал:
— Не надо. Ива сейчас вернется…
Она не вернулась. И лишь после того, как Павел, взяв чей-то зонт, понес его Иве, Кирилл тоже пошел к ней.
Из-под лодки был виден противоположный обрывистый берег и сучковатая крона огромного, с подмытыми рекой корнями дуба. Дерево резко наклонилось над водой и держалось только каким-то чудом, всеми корнями, точно узловатыми руками, судорожно цепляясь за землю.
Селянин, положив голову на руки, долго смотрел на этот цепляющийся за жизнь дуб, и совсем неожиданно в нем родилось какое-то родственное к этому дубу чувство, словно он сам и одинокое дерево на той стороне реки связаны невидимыми, но прочными нитями. Стынет, тоскует в одиночестве безрадостно живущее дерево, стынет и тоскует в одиночестве душа человека — душа Павла Селянина.
— Пашка-неудачник! — вслух проговорил Селянин, невесело усмехнулся и повторил: — Пашка-неудачник… А ведь так прозвал меня Кирилл. В тот день, когда мне исполнилось ровно четырнадцать лет…
Он вспомнил тот день — майский солнечный день, полный чудесных звуков и красок. После демонстрации он забежал домой, рассказал больному отцу обо всем, что делалось на городской площади, наспех проглотил кусок любимого пирога с рыбой, испеченного матерью в честь дня его, Павла, рождения, и сказал:
— Я помчался, ма! У нас сегодня соревнования по бегу. На три километра. На стадионе будет уйма народу, и я страшно волнуюсь.
— Будешь страшно волноваться — придешь последним, — заметил отец. — Тут, брат, нужны выдержка и хладнокровие… На тренировках получалось?
— Здорово получалось. Четыре раза приходил первым. Но то — на тренировках, а тут — тысячи людей… Тут все — по-другому…