Выбрать главу

Хатенка прилепилась почти у самого обрыва, и Алеша, обогнув ее, глянул вниз. И увидел немцев — человек семь или восемь, все голые. Лежат на бережку, курят, гогочут, греются на солнышке…

Еще ничего не решив, еще не зная, что он хочет сделать, Алеша вдруг почувствовал необыкновенное волнение. Все в нем напряглось, и его даже начало лихорадить, бросая то в жар, то в холод. «Чего это со мной? — думал он. — Чего это я так?»

Однако волнение не проходило, и Алеша, конечно, догадывался, откуда оно: что-то он сейчас должен сделать, должен сделать обязательно! Такой ведь случай — стоят машины и никто их не охраняет, а машины, наверное, не пустые, может, в них какой-то важный груз, и если все это уничтожить…

Он вернулся к машинам, обежал их кругом, наткнулся на размонтированное колесо и на брошенную рядом с колесом канистру и шланг, но вначале ему и в голову не пришло, что эта находка может чем-нибудь помочь. Он вообще плохо что-либо соображал. Потому что его продолжало лихорадить и он никак не мог успокоиться. И только когда он снова, почти автоматически, сделал еще один круг у машин и опять наткнулся на колесо и канистру, его неожиданно осенило: да ведь в ней может быть бензин, а спички у него есть — он всегда носил их с собой на всякий случай…

Он приподнял канистру — она была не тяжелой, но бензин на дне плескался, и не так уж и мало его там было — литра три-четыре наверняка. Значит, надо действовать. И как можно скорее.

Все же Алеша еще раз обогнул хатенку и взглянул на речку. Немцы продолжали лежать на солнышке, по-прежнему смеялись и весело друг на друга покрикивали. У них были необыкновенно белые спины, животы, руки и ноги, Алеша хорошо это видел. Прямо-таки до тошноты белые, точно обсыпанные мукой. «Они, наверное, все такие белые, гады», — мельком подумал Алеша. И побежал назад. Дрожащими, непослушными руками открыл канистру, плеснул из нее сперва на капот одной машины, потом другой, облил бензином борта и даже скаты. Потом нашел тряпку, плеснул на нее и поджег. И когда тряпка вспыхнула, схватил ее и бросил на капот ближней машины.

Пламя взметнулось мгновенно. И в ту же секунду Алеша побежал вдоль улицы. Вначале бежал посредине ее, потом, сообразив, что немцы, выскочив на бугор, сразу его увидят, шмыгнул в первую попавшуюся калитку, пересек двор и помчался по краю узких полосок огородов.

А сзади уже стреляли. Беспорядочные автоматные очереди перемежались с одиночными выстрелами, и Алеше казалось, будто пули свистят рядом с его головой и вот сейчас, вот в это мгновение, одна из них больно толкнет его в затылок, и он упадет лицом в сухую, горячую землю. Упадет и больше не встанет.

Он добежал до огорода Анны Федоровны Селяниной, копавшейся на своих грядках, и уже хотел было мчаться дальше, когда она его окликнула:

— Алешка!

Он остановился, ничего не видящими глазами взглянул на нее и вдруг обессиленно опустился на землю. Сердце колотилось так, будто кто-то там завел его на полную пружину, и пружина теперь быстро раскручивается, ничем не удерживаемая.

Анна Федоровна подхватила Алешу и потащила в дом. Стрельба усилилась, дым и гарь плыли над поселком, и теперь уже где-то не так далеко кричали немцы.

— Ты это натворил? — спросила Анна Федоровна.

— Не я, тетя Анюта, — сказал Алеша. — Ей-богу, не я.

Она взглянула на его прихваченные огнем, грязные, пахнущие бензином руки и приказала:

— Раздевайся. Живо!

А сама стала разбирать постель. Потом помогла снять рубашку, штаны, уложила под одеяло и, принеся тазик с водой и полотенце, обмыла и насухо вытерла его руки.

— Лежи, — сказала она. — Ты мой сын, понял? Лежи и молчи, чуть-чуть постанывай, будто тяжко больной. Все понял? Иногда проси: «Мама, пить…»

Немцы ворвались в дом через пяток минут. Один из них — высокий, широкоплечий, с засученными по локоть рукавами — с грохотом отшвырнул стоявшую у стола табуретку, клацнул затвором автомата:

— Партизан! Где партизан? Ну?

Анна Федоровна спокойно обмакнула полотенце в тазике, отжала воду и положила его на лоб Алеши. И только потом тихо проговорила:

— Какой партизан? Сынишка вот больной, видишь? Киндер мой. Вторую неделю маюсь с ним.

Алеша лежал ни жив ни мертв. Пожалуй, лишь теперь вот он испытывал чувство огромного страха, сковавшего и мысли его, и волю. Немец смотрел на него, как казалось Алеше, со все возрастающей подозрительностью. Вот сдернет сейчас одеяло, взглянет на руки — и сразу все поймет. Руки горят, будто в огне, может, уже и кожа вздулась на ладонях… Сдернет немец одеяло или нет? А что, если вскочить, выпрыгнуть в окно и бежать, бежать, пока не поздно! Но тогда они убьют тетю Анюту, непременно убьют…