— Повесим! Повесим! — ревели солдаты.
А Сусаким визжал поросенком, смешно и жалобно:
— Ай, господа мои! Прошу вас — обходите мимо меня с такими шутками, моя шея висеть непривычна!
— Голову отрубим! — ревели ассирийцы, черные как черти. — С шеи глава полетит!
— Ха-ха-ха! — хохотала публика— Ха-ха-ха!
— Моя голова с шеи полетит? Хи-хи! Кто сотворить может, что глава моя летает! — смешно визжал толстяк. — Пусть он крылья к ней притворит…
Снова взрыв хохота отдался во всем теле царя.
— Как же я без главы? Куда ж я шапку надевать буду?
— Помирай! — ревут солдаты, и вся хоромина трясется от хохота.
И Сусаким, по-бабьи подхватив щеку рукой, начинает причитать, прощаясь перед смертью:
— Простите вы, благородные люди сродники, из всяких чинов, — …чуры, трубишники, дерьмовозчики и попы, что у церкви милостыню собирают! Простите вы, веселые молодые цыплятки, ягнятки, свинки молоденькие, телятки жирные, калачи тертые с маслом, молодые рыбки, зайцы осенние, гуси жирные да утятки, кислая капуста, и шуба моя, и вся родня моя, и рукавицы, свиные мои окорока да ребра свиные!
Над толстяком под общий хохот заносят меч. Он зажмуривается в ужасе, а его бьют по шее лисьим хвостом. Он валится на землю, не понимая, что с ним, орет под оглушительный смех:
— Слышу, как живот мой прет изнутри! Душа через правую ногу лезет прямо в нос!
Государь едва сидел, его мутило, ему казалось, что в общем смехе он слышит и хохот царицы… Ей-то весело, не чует она, как худо ему, ее Алешеньке.
А на сцене, на золотом ложе покоится она, прекрасная Юдифь, в блещущем золотом уборе, белыми как слоновая кость руками поправляет она свои длинные черные локоны.
И ассирийский владыка Олоферн говорит такие понятные царю, хоть раньше никогда не сказанные им слова:
— Не зриши ли, прекрасная богиня, яко силы красоты твоея мя преодолевают!
Это он, он, царь Алексей, говорит своей молодой Наталье такие слова:
— Смотрю на тя и уж видеть не могу! Хощу говорить, но язык яко у пьяного. Ничего выговорить не могу. Хощу… Хощу… Но не могу же! Не токмо от вина — от силы красоты твоея аз ниспадаю!
— Сергеич! — выговорил царь, пытаясь привстать. — Тошно мне…
Матвеев подхватил пошатнувшегося царя, махнул рукой — все на сцене замолкло.
Через несколько дней, в субботу 29 января, через три часа после захода солнца, три удара на исход души в тяжелый кремлевский колокол возвестили Москве:
— Царь Алексей умер.
«…Никониане, а никониане! — вскоре гремел, шепотом читаемый повсюду протопопов голос из полуночной тундры. — никониане! Видите, видите своего царя Алексея хрипяща и стонуща. Росслаблен он еще до смерти, прежде суда осужден, еще до бесконечных мук мучим… В отчаянии, в стыде, расслабленный, говорит, кончаясь:
— Господа мои, старцы соловецкие, народ мой, отпустите мне, чтобы я покаялся в воровстве моем царском, в том, что делал я беззаконно, что ради игрушек бросил веру, Христа я распинал еще раз, а молодую панну сделал своей богородицей, бритого детину — богословом, а вашу Соловецкую обитель под меч подклонил, до пятисот братьи и больше. Иных я за ребра вешал, иных во льду морозил, а живых боярынь, живыми засадя, уморил в пятисаженных ямах… Господа мои, отпустите мне это все!»
У самого изо рта и носа и ушей кровь течет, бытто из зарезанной коровы, и бумаги хлопчатые не могли напастися, затыкая ноздри и горло. Ну, су, никониане, вы самовидцы были над ним… Кричит, умирая: «Пощадите, пощадите!» А вы его спрашивали: «Кому ты, царь, молился?» И он вам сказывал:
— Соловецкие старцы пилами трут мя и всяким оружием. Велите, велите войску моему отступить от монастыря их!
А те уж в те дни посечены были…»
А в другом послании Аввакум писал:
«А царя Алексея велю я Христу на суде поставить… Тово мне надобно шелепами медяными попарить… Да что ты, христианин, смеешься — будет так! Будет!»
Когда несли по Кремлю в Архангельский собор царя Алексея, за гробом отца в кресле несли царя Федора Алексеевича— сам он слаб был ногами, ходить не мог.
Все глубже развертывались в сердцах народа очевидные требования справедливости — свободы и труда, все тяжелее переживал черный люд эти сплошные оскорбляющие казни. Бунты Соляной, Новгородский, Псковский, Коломенский, крестьянская война, Разиновщина, Морозовщина, Соловецкий бунт были цепью одних и тех же событий, надвигалась Хованщина, с которой схватился кровавым же боем молодой Петр.
Еще шесть лет продолжалась эта буря в государстве. И все эти годы гремел по земле из тундры Печорской голос протопопа Аввакума в тысячах списков его писем к поморцам, к Савватию, к Евфимию, Тимофею, Алексею Копытовскому, к Лукьяну, к новообращенным, и бессчетно к другим, и в Черкасске-на-Дону жил поп, спасшийся из Соловков.