Гамов сокрушенно качал головой.
— Ной, извините меня ради Бога — я слишком много времени провожу среди книг и порой забываю о приличиях. Меня зовут Илион Гамов.
— Ной Коштун.
— Очень, очень приятно! Прошу вас, идите за мной.
Они прошли в небольшую комнату, которую Гамов гордо назвал «мой скромный кабинет». Поедая почти все невеликое пространство над вошедшими довлели шкафы с книгами. Возле окна стоял массивный письменный стол, в центре комнаты — два кресла, разделенные столиком поменьше на тонких паучьих лапах.
— Располагайтесь, Ной.
— Спасибо. У вас много книг.
— Да. Эта библиотека — моя гордость. Я всю жизнь собираю книги. Они — единственная настоящая ценность, все остальное только материал для них.
— Никогда не думал об этом так.
Гамов оживился.
— Видите ли, Ной, я историк и на все смотрю с этой позиции. Века стирают все лишнее и незначительное, остается то, что действительно ценно: идеи, мировоззрения, нравственные задачи — книги. Люди стареют и умирают, а они живут.
— В школе я любил историю, — сказал Ной.
— Очень похвально! Школьная история — хороший старт для думающего человека, но, к сожалению, очень многие на ней останавливаются. С одной стороны это удобно — у людей создаются одинаковые ценности и оценки. Школьная история дает нам надежный тыл. Она безопасная и простая. Но, с другой стороны, она — искусственный суррогат, призванный не учить, а служить.
— Я не очень хорошо понимаю. Как может быть одна история и другая история? Это же противоречие, как одна правда и другая правда. История есть история — что было, то было.
— Было. Разумеется. Исторические факты одни и те же, но отношение к ним может быть разным. Если смотреть с этой точки зрения, то никакого противоречия нет. Каждое поколение, каждый общественный строй может иметь — и имеет — свою собственную историю.
Ной поерзал в кресле. Странные вещи говорил Гамов. Странные и спорные.
— Наверное, — осторожно сказал он.
— Если угодно, я продемонстрирую на примере.
Историк все больше воодушевлялся, словно прорвалось наружу что-то долго не имевшее выхода. Не дожидаясь реакции Ноя, он приступил к демонстрации.
— Начнем с самого начала — с истории Армагеддона. Все ее знают. Ее проходят уже в начальных классах, не так ли?
Ной кивнул.
— Могу я попросить вас рассказать то, что вам говорили об этом в школе?
— Ну…
Ной принялся лихорадочно копаться в воспоминаниях.
— Э-э… Мера грехов человеческих переполнила чашу. Настала пора искупления. И послан был Первый Ангел. Он потряс землю и закрыл небо темной пеленой.
Память исправно выдавала зазубренные прописные истины, и Ной оживился.
— Но грешники не желали каяться. В гордыне они противопоставили себя Богу. И послан был Второй Ангел. Он поднял океан и обрушил его волны на земную твердь. И снова не было раскаяния. Тогда сошел Третий Ангел, и небеса стали черными, и каждый нераскаявшийся умер. Праведные остались жить на земле, в смирении и нищете неся свое покаяние. И повелел им Господь созидать новый мир, в котором не будет места греху. И было сказано, что придет день, и небо очистится, и будут теплые реки, зеленая трава и тучные стада.
Гамов энергично закивал.
— Великолепно! А теперь давайте посмотрим на эти же события с другой точки зрения. Существует такая наука — геология. Согласно этой науке, Армагеддон начался с извержения гигантского вулкана Тоба. В учебнике он назван Первым Ангелом. Это извержение спровоцировало целый ряд других, и среди них — вулкан на Камчатке. Это был Второй Ангел. А третий, тот, что уничтожил старое человечество, назывался — Йеллоустоун. Вроде бы то же самое, просто другие названия. Но самое интересное в том, что, по утверждению науки геологии, эти вулканы взорвались вовсе не из-за того, что чаша терпения Божия переполнилась нашими грехами. Они взорвались просто потому, что пришло их время. Понимаете? Грешники жили бы на земле или праведники — Армагеддон был неизбежен. Вот вам и другая история. Только в этом случае, в такой трактовке, вся система общественно-религиозного устройства, принятая сейчас, теряет опору и просто рушится.
Заметив настороженный взгляд Ноя, Гамов поспешно добавил.
— Вы только не подумайте, что я атеист! Я очень верующий человек, и считаю наш Город величайшей нравственной вершиной, на которую когда-либо поднималось людское племя. Я лишь продемонстрировал вам, как может видоизменяться история в зависимости от точки зрения. Факты в ее основе одинаковы, но стоит лишь чуть сместить акценты, изменить терминологию, и перед нами уже иное прошлое, которое, естественно, повлечет за собой и иное будущее, как причина влечет следствие. Вот, о чем я хотел сказать.
— По-моему, я понял. А откуда вы знаете про эту геологию и вулканы? А еще — что такое Камчатка и… Йелоустон? Нам в школе ничего такого не говорили.
— Конечно, не говорили!
Гамов все больше возбуждался. Он уже не отвечал на вопросы Ноя — он ораторствовал.
— Это величайшее достижение системы воспитания в Городе! Нет ничего запретного. Вся информация открыта и, в принципе, доступна. Любой человек может придти в библиотеку и зайти в Архив, а дальше — читай, думай, делай выводы. Но парадокс в том, что это никому не нужно. Не пойдет труженик с завода или милиционер в библиотеку, не будет искать. И высоколобый ученый из Лаборатории — тоже не пойдет. Им в голову не придет это сделать. А потому — в Городе мир и благообразие. И никаких запретов, просто вовремя заданное направление. С молодых ногтей, еще в начальной школе.
Тут он неожиданно помрачнел и умолк. Ной тоже молчал, не зная, что сказать и как относиться к тому, что услышал. Нехорошая повисла пауза — неуютная, тяжелая.
В коридоре раздались шаги, хлопнула дверь. Ной и Гамов, как по команде, подняли головы и нацепили улыбки. На пороге кабинета появилась Лайла.
— Храни вас Бог, — сказала она, улыбаясь. — Извините за опоздание!
Ной встал.
— Мы очень интересно беседовали, дочь, — отозвался Гамов.
— В этом я не сомневаюсь. Ной, надеюсь, папа не утомил тебя?
— Нет! Совсем нет!
— Вот и замечательно. А теперь, я прошу всех к столу!
Они перебрались в большую светлую гостиную. На блюде посреди длинного стола лежала свежая зелень. Ужасно дорогая и восхитительно пахнущая. Возле блюда возвышались две бутылки вина. Тарелки и чашки блестели так, что глазам больно было смотреть.
Гамов, как-то боком, примостился на стуле возле двери и молчал, глядя на гостя. С кухни доносились неразборчивые голоса. Что-то глухо стукнуло, послышались торопливые шаги, и в комнату вошла маленькая худенькая женщина. Одета она была с той тщательной нарядностью, которую можно встретить среди необразованной массы обитателей заводских общежитий, когда у тех возникает необходимость приодеться. Все вещи «почти новые», аккуратно чиненые и яркие. Седые волосы она собрала в пучок на затылке, отчего черты лица, и без того тонкие, неестественно обострились. Она напоминала разодетую мышь.
— Храни вас Бог, — сказала она Ною, распахнула створки двери, потревожив Гамова, и застыла, придерживая их.
Ной набрал в грудь воздуха, чтобы ответить на приветствие, но в этот момент на пороге появилась Руфь Гамова с дымящимся подносом в руках. Ной поспешил к ней, помогая водворить поднос на указанное женщиной-мышкой почетное место. Опуская его, он успел поймать одобрительный взгляд Лайлы. Руфь, оглядев собравшихся, произнесла:
— Думаю, мы можем начать наш торжественный ужин.
Все расселись. Гамов занял место во главе стола, Ноя посадили рядом с Лайлой, а ее мать и маленькая седая женщина устроились напротив.
— Это — Варвара, — шепнула Лайла, указывая на женщину-мышку. — Она нам помогает.
Варвара напомнила Ною об Алоне. Никому в Квартале не пришло бы в голову посадить его за общий стол. Он подумал, что Руфь должно быть человек широких взглядов, если не гнушается слабыми и убогими.