– Евгений Данилович, как вы себе это представляете? – вопрошал Большов.
– Отвертку не держал? – начинал вскипать тот. – Приходишь на борт и начинаешь все вскрывать.
– Вы извините меня, но скажите – вы на борту вообще были? – Большов шел по краю.
– Ты что, обвиняешь меня в непрофессионализме? – краснел начальник.
– Я просто хочу сказать, что если мы начнем разбирать все на борту, мы, во-первых, будем задерживать воздушные суда на несколько часов, и тогда ни одно из них не попадет в выделенные коридоры вылета, а во-вторых, поругаемся с экипажами, авиакомпаниями и портом.
– Это не твоя забота, – повысил голос до максимума Маслов. – Забота твоя и всех здесь сидящих – делать свое дело, находить контрабанду и выполнять план. Хоть с начала смены выходите на самолет, если боитесь не успеть! А ругаться с авиакомпаниями предоставьте мне.
В подобном ключе проходили беседы по повышению плана, качеству и частоте досмотра пассажиров, и так далее. Виктор никогда не вмешивался в дискуссии, хотя ему частенько перепадало за «бестолковость» подчиненных. Защищать их он тоже не собирался: спорить с начальством – вредить карьере, это он понимал. Он слышал, что у «грузовиков» собрания такие же жаркие. Оставалось дождаться, когда начнутся первые конфликты с авиакомпаниями.
Ждать пришлось недолго. Прошли сутки с того собрания, где обсуждалась «разборка» самолетов, когда во время собрания в кабинете у Маслова зазвенел интерком:
– Евгений Данилович, – голос секретарши был весьма напряжен, – к вам срочно представитель «Люфтганзы». Я сказала, что у вас совещание, но он просто рвется…
Маслову явно не хотелось прерывать ход собрания, но пришлось пригласить представителя – слишком уж серьезная авиакомпания! В кабинет, сшибая все двери, влетел, сверкая своими большущими очками, господин Меднис:
– Я-а эт-того та-ак не ос-ста-авлу!
Виктору стало смешно. Если предыдущий представитель «Люфтганзы», смуглая Грета, действительно была иностранкой из дальнего зарубежья и не знала русского языка, то Марис Меднис был чистокровным латышом, воспитанным в Советском Союзе. Однако сразу по прибытии он поставил себя так, что ни на каких языках, кроме немецкого и английского, он общаться не намеревался. С ним пытались поговорить хорошо и не очень – все без толку, надменность и сверкающие очки выдавали его пренебрежение ко всему русскому. Потом кто-то из люфтганзовских переводчиц рассказал, что его фамилия переводится с латышского как «глухарь», таковая кличка к нему и прилипла. Впрочем, постепенно на него перестали обращать внимание – что взять с глухаря?
Сейчас Виктор первый раз слышал, как Меднис что-то говорит на великом и могучем. А тот, не стесняясь присутствующих, выкладывал, что два часа назад на борт пришли таможенники и – Святая Дева Мария! – хотели начать разбирать самолет, принадлежащий независимой германской республике! Представитель, как он заявил, лично прибежал по сигналу экипажа и выгнал «неради-ивых чино-овников» на летное поле, где они сейчас и находятся. Идет задержка рейса, вся ответственность на таможне. По какому праву… и в таком духе.
– Это мое распоряжение, – не стал отрицать Маслов, вытерев пот.
Сидящий рядом Лимохин, повышенный с руководителя грузового отдела до и.о. первого зама начальника таможни и сместивший с этой должности до и.о. «простого зама» Медведева, повернулся и перевел свои опухшие глаза на Гордеева. Тот еле заметно кивнул. Лимохин поднял глаза к потолку и вздохнул. В этот момент опять запищал интерком:
– Евгений Данилович, вам срочно звонит директор аэропорта.
Маслов убрал громкую связь и снял трубку. По нескольким фразам: «да, это моя инициатива», «а при чем тут международный скандал», «решим, конечно», «сейчас позвоню», а также по тому, как постепенно весь гонор Маслова во время разговора сходил на нет, Виктор понял – больше никто с отверткой на самолеты ходить не будет. Положив трубку, Маслов еще раз вытер пот, повернулся к сверкающему очками Меднису и, шевеля усами, пробубнил:
– Мы сейчас же оформим самолет. Извините, подобное больше не повторится.
Меднис сказал что-то непонятное, развернулся и вышел, громко хлопнув обеими дверями. На Маслова было страшно смотреть – его только что прилюдно унизили.