Но не эти.
Боль и отчаяние в них чертовски выворачивают меня наизнанку.
Мне не нравится, когда ей грустно или больно. Это еще более болезненно, чем если бы это были мои собственные чувства. Я могу отмахнуться от них, эффективно с ними справиться и отодвинуть их на второй план.
Хотел бы я сделать то же самое с Наоми. Хотел бы я забрать ее чувства и относиться к ним как к своим, чтобы ей больше не было больно.
Это… что похоже на сочувствие?
— Эй… — я ладонью кладу ладонь на ее щеку, смахивая большим пальцем собравшуюся там влагу. — Я действительно в порядке.
— Ты не выглядишь в порядке, — бормочет она.
— Выглядит хуже, чем есть на самом деле. Хочешь сделать лучше?
— Конечно.
— Тогда перестань плакать, детка. Это больнее, чем сама рана.
Она всхлипывает, вытирая лицо тыльной стороной ладони.
Статика снова заполняет комнату, и мы оба напрягаемся, когда тот же голос из прошлого снова говорит: — Очень трогательно. Ты чуть не усыпил меня.
— Чего ты хочешь от нас? — взгляд Наоми ищет комнату, и когда я делаю то же самое, я замечаю несколько мигающих камер в углах и белый динамик, из которого до нас доносится его голос.
— Я уже говорил тебе. Игра.
— Ты один из людей моего отца?
— Что натолкнуло тебя на эту мысль?
— Мама сказала, что ты был.
— Сато-сан много чего говорит. Лучше не верить им всем. А теперь, что касается нашей игры…
— Мы не играем, — ворчу я, затем морщусь.
Такие больные люди, как он, получают удовольствие от того, что ведут других к точке невозврата. Им нравится раздевать людей до их самых примитивных форм, где они могут свободно их эксплуатировать. Мы ни за что не доставим ему радость видеть, как мы выходим из-под контроля.
— Кто сказал, что у тебя есть выбор, квотербек? Либо играйте, либо не будет воды и еды. О, и в твою рану попадет инфекция, и ты умрешь.
Мои губы кривятся, и я ругаюсь себе под нос. Я должен был догадаться, что они используют наши основные потребности против нас.
Должен же быть какой-то способ помешать его планам…
— Если мы согласимся, ты поможешь ему? — спрашивает Наоми.
Я качаю головой. Она играет ему на руку, показывая, что заботится о моем благополучии. При других обстоятельствах я бы схватил и расцеловал ее до чертиков, но прямо сейчас мы не знаем, с чем на самом деле имеем дело.
Это может быть группа изгоев, которая восстает против ее отца. Или, может быть, сам ее отец — больной ублюдок, который не заботится о том, чтобы поставить собственную дочь в ужасное положение.
Пока мы не выясним их точку зрения, нам нужно быть особенно осторожными чтобы выжить, а это означает, как можно меньше рассказывать о себе.
— Никаких обещаний, — говорит мужчина, Рен, как назвала его Наоми. — Теперь игра. Начнем с правил. Без лжи. Я серьезно. Мы узнаем, когда вы солжете, и если вы это сделаете, будет наказание.
— Что это за игра такая? — спрашиваю я.
— Я рад, что ты спросил, квотербек. Мы называем это выживанием наиболее приспособленных. Прямо как твоя татуировка.
Я не упускаю из виду улыбку в его голосе, когда он произносил последнюю часть.
Он знает о моей татуировке, и он японец.
Ни хрена не может быть, чтобы все это было простым совпадением.
— Теперь, давайте начнем. Я буду полегче с тобой в первом раунде. Один из вас расскажет мне глубокую, мрачную тайну, о которой никто в мире не знает. Сделайте это, и вы получите воду. В бутылках, а не то дерьмо, что капает из крана.
— Ничего не говори, — шепчу я Наоми.
— Нам нужна вода, — бормочет она в ответ, крепко держа меня за плечо. — У тебя губы потрескались и высохли, и не так давно ты истекал кровью.
— Я буду в порядке. Если ты сыграешь ему на руку, это только сломает нас.
— Мне все равно, лишь бы мы выжили.
— Не хочу портить тебе удовольствие, но у тебя есть десять секунд, прежде чем твой шанс закончится, — Рен делает паузу. — Семь, шесть, пять…
— Ко мне приставали, когда мне было девять, — выпаливает Наоми, ее губы и подбородок дрожат.
Мой кулак сжимается, не только из-за ее состояния или того, что она играет в игру Рена, но и из-за напоминания о том, через что она прошла.
Она не должна разглашать это из-за больной игры.
Она не должна бередить свою рану и рассказывать гребаному незнакомцу свой самый сокровенный секрет.
— Это не глубокий, мрачный секрет, — говорит Рен.
— Так и есть. Никто об этом не знает, и полицейского отчета не было.
— Твоя мать знала, а также несколько психотерапевтов и мужчина, который приставал к тебе. Это не считается.
— Но…
— У вас есть пять секунд на еще одну попытку. Четыре… три…