Справедливости ради хочу заметить, что местным жителям жилось ничуть не лучше; все зерно, которое они сеяли и собирали, кроме семян, оставленных на посев, они должны были безвозмездно сдавать государству. Они не видели ни муки, ни хлеба (вспомнилась крестьянка, которая во время нашего переезда предлагала нам молоко в обмен на хлеб). Теоретически колхозникам разрешалось избыток зерна после сдачи так называемого государственного заказа оставлять себе; практически же этот заказ был рассчитан так, что колхозникам не только ничего не оставалось, но чаще всего они еще и оставались в долгах[44]. На маленьких земельных участках, которые крестьянам были выделены для единоличного пользования, они выращивали не зерно, а урожайные культуры, такие как картошка и различные овощи. С этого они могли кормиться сами и отчасти содержать домашний скот (корову, иногда теленка). Куриц не держали, их нечем было кормить. Ни у кого в деревне не было видно кошек или собак.
Как-то поздней осенью по одному члену из сосланных семей было велено явиться в колхозную контору. Здесь нам объявили, что мы должны подписаться на добровольный военный заем. Термин «добровольно» должен был рассматриваться гипотетически; правда, физическую силу не применяли, но мы были подвергнуты «конторскому аресту»: пока ты не ставил свое имя на подписном листе, ты не мог покинуть помещение. То тот, то этот, нервно ерзая на скамье, пытались протестовать, ссылаясь на отсутствие денег, — ничего не помогало. Я был невозмутим: у меня оставалось только несколько рублей, и в теплой конторе я чувствовал себя вполне уютно; мне было комфортно, и я задремал. Примерно через два часа меня отпустили. (Власти, очевидно, были хорошо информированы о финансовых возможностях каждого из нас, в том числе и о том, какая сумма мне начислялась за тяжелую работу.) Как эта поучительная история закончилась для тех, кто остался под стражей, — мне не известно.
Тем временем наступила зима. Работы в колхозе приостановились: делать было больше нечего, каждый был предоставлен теперь самому себе. И все реже удавалось выменять на картошку оставшуюся одежду.
Графин молока
Участники боевых сражений рассказывали мне, что маленькие кусочки шрапнели, которые в то суровое время врезались им в плоть, спустя годы постепенно выталкивались на поверхность и, наконец, извлекались. Наша психика ведет себя таким же образом: она вытесняет болезненные воспоминания из памяти и сохраняет радостные, безоблачные картины — нежные мамины руки, первую любовь… И это хорошо, потому что иначе человечество давно бы высохло под вечным грузом печального прошлого или даже погибло. Но природа набрасывает завесу на ужасы прошлого («время лечит раны») и приподнимает ее, только если какой-нибудь курьезный случай или даже одно незначительное слово не вызовет вдруг в памяти мрачные события. Для меня таким словом стало «die Milchkaraffe» (графин молока).
1941 год принес неурожай: картошка, которая была основным средством пропитания, не уродилась. А это означало — голод. Жители деревни в большинстве случаев еще имели достаточные запасы, чтобы перезимовать и провести посев, но нам, вновь прибывшим, рассчитывать было не на что. Магазинов в деревне не было; купить у местного населения было невозможно, ведь деньги здесь ничего не стоили; оставалось лишь одно, как и тысячу лет назад, — обмен. Снова и снова все, без чего можно было обойтись, обменивалось на картошку и молоко. Но в конце концов и этот рынок был исчерпан — крестьяне больше не давали картошки; их и без того скромные запасы таяли, и они должны были сохранять для себя то, что оставалось.
Это означало, что нужно было искать новый рынок для обмена, и здесь имелось два варианта. Не так далеко, на Васюгане, вниз по реке находилась деревня Маломуромка, а дальше на запад лежала деревня Теврис. Первый вариант решено было исключить, поскольку люди в Маломуромке так же нуждались, как и мы. Наших товарищей по несчастью, которые в результате депортации там оказались, постигла столь же печальная участь. О Теврисе те, кто там побывал, говорили, что если уж не картошку, то молоко приобрести там возможно.
44
«Начиная с того лета деревне год от года требовалось все более неимоверное напряжение сил для безвозмездной сдачи урожая».
А. Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», Берн, 1974, т. 1, с. 43.