С земляками, которые остались жить у крестьян, мы больше не общались. В нашем жилище, граничащем с тайгой, мы томились изолированные, словно прокаженные. Каждый жил и умирал в одиночку.
Был конец апреля, поздний вечер. Все разошлись по кроватям; только две женщины при слабом свете керосиновой лампы еще занимались делами за столом, как вдруг мы услышали стук в дверь, закрытую изнутри. Прислушались. Голос снаружи: «Впустите меня!» Это был голос молодого Фаликманна, его баритон. Никто не пошевелился, никто не сказал ни слова. Стук усилился. «Я — Фаликманн!» — кричал он. «Я — Фаликманн!» — он рычал, скрипел и кулаками колотился в дверь. Он был не в своем уме. «Пустите меня! Пустите меня!» — выл он, кидаясь на дверь. Никто не шевельнулся, никто не произнес ни слова. Спустя какое-то время стало тихо. Мы никогда больше его не видели, никогда больше не слышали. Я не хочу ничего приукрашивать и оправдываться. Тот, кто читает это, может сам судить и решать.
Настало время посева. Местные жители сагитировали меня сеять картошку; руководство колхоза выделило мне стоящую на пару полоску земли в поле. Земля лежала на склоне холма, плавно спускавшегося на север, и потому получала меньше солнечного тепла. Но на это обстоятельство я тогда просто не обратил внимания. В это время мой родственник из Уругвая прислал мне по моей просьбе 25 долларов, вместо которых мне выплатили 25 рублей. (Если бы это было возможно, то я просил бы одежду, а не деньги, которые здесь ничего не стоили.) Я купил два ведра картошки величиной с лесной орех, вскопал свое поле и посеял семена в землю. Насколько тяжелой была для меня эта работа, сколько дней я трудился, — это я описывать не буду; из моих соотечественников, во всяком случае, никто не последовал моему примеру.
Купить картошку стало теперь легче; крестьяне засеяли свои картофельные поля, скот пасся на прилегающих полях и уже не нуждался в дополнительном прикорме, а от скудного, заботливо хранящегося прошлогоднего урожая оставались излишки. За две мамины отороченные кружевом ночные рубашки, которые я расхваливал, как бальные платья, я смог купить несколько ведер картошки. Местные, у которых был свой подобный опыт, посоветовали нам не пренебрегать крапивой и пыреем. И вот мы, как скот, перешли на подножный корм. Вдоль заборов в изобилии росла трава, и мама варила из нее, добавляя картошку, «овощной суп».
Мы пережили тяготы зимы и теперь должны были познакомиться с чумой сибирского лета. У нашего дома не было коридора, и выход из общей комнаты вел прямиком в тайгу. Всякий раз как дверь открывалась, внутрь устремлялись полчища комаров и кровожадно на нас набрасывались. В качестве дров мы использовали теперь хворост, который я собирал в тайге и тащил домой в связке. Один раз я наткнулся на дикий куст малины и жадно накинулся на ягоды; они были маленькие и чахлые, но все равно в них были витамины и сахар.
Посаженная мной картошка хорошо взошла, и в июле я окучивал ее высоко тянущиеся побеги — как тяжело было держать тяпку в слабых руках! Работал с перерывами, сгибаясь каждые две минуты, пот лился мне на лоб, на брови, кровь на шее я вытирал вперемешку с комарами. Надежда на хороший урожай давала мне силы переносить все страдания.
Из моих соотечественников никто не взялся за эту работу. Комендант тоже не появлялся; мы были ему не нужны: больше двух третей депортированных «сбежали» из ссылки особым образом — над ними росла теперь трава; среди тех, кто остался, были крепкие, но уже в преклонном возрасте люди, а другие, помоложе, одной ногой стояли в могиле.
Наконец закончилась последняя картошка, которую я выменял, и теперь оставались только крапива и пырей.
Сентябрь приближался, и вместе с ним время копать картошку. С лопатой, ведром и мешком я отправился на свое картофельное поле, выкопал один куст, другой. Ах, поговорка «У глупого крестьянина огромная картошка» была не про меня: мои клубни были чуть больше, чем бобы, но при этом меньше, чем грецкий орех. Все, что я смог накопать, — это два ведра крошечных клубней — именно столько я посадил весной. Только позднее я, неопытный в сельскохозяйственных работах горожанин, понял, почему моя картофельная ботва так буйно взметнулась ввысь (а я этому так радовался): она изо всех сил тянулась к солнцу.