1943 год стал для меня годом изнурительных пеших переходов. В январе я должен был с санным караваном, сопровождая груз, отправиться в деревню Средний Васюган, чтобы выполнить формальности доставки и приема товара. Наш караван из шести тяжело нагруженных саней двинулся в путь вдоль Васюгана вниз по реке через уже известные мне деревушки. Трое работников, привязав длинные вожжи к саням, шагали один во главе, другой — в середине, третий — в хвосте санного поезда. Погода была к нам благосклонна: ни ветерка, только небольшой морозец и солнце в небе, озаряющее бескрайние снежные просторы. Лошади шли шагом; за одними из саней тащился я, не отрывая от них пристального взгляда, потому что ослепляющий белый снег был для глаз непереносим. Путь пролегал в основном по ровной, свободной местности, лишь изредка удавалось увидеть жиденький лесок. Я шагал, шагал, шагал. Когда у меня возникала нужда по-большому, я отходил в сторону и садился на корточки в снег, слишком долго, однако, засиживаться было нельзя, иначе был риск отстать от каравана.
Общая длина нашего пути составила 200 километров; ежедневно мы проходили от 20 до 35 километров, делая остановки в деревнях, ночуя в гостиницах. Самым тяжелым был последний переход: нужно было преодолеть 50 километров замерзших болот; промежуточных остановок не было. Последние километры я брел шатаясь, в полуобморочном состоянии. Если бы от переутомления я упал, сопровождающие работники вряд ли смогли бы обо мне позаботиться: к этому времени уже стемнело, и моего исчезновения просто не заметили бы. Наряду с ужасами Сталинки этот 50-километровый марафон остался в моей памяти как невыносимое физическое напряжение.
В Среднем Васюгане можно было отдохнуть два дня, а затем нужно было отправляться в обратный путь. Эта пауза дала мне возможность посетить Эдуарда Перлштайна, моего дорогого, любимого черновицкого друга. Эди — так мы его звали — со своими родителями и с другими черновчанами был высажен на первой станции нашей дороги страдания. Условия жизни здесь были немного лучше, чем в местах ссылки, которые лежали вверх по реке, если только можно при этом говорить о «лучшем». Здесь имелись несколько предприятий и даже столовая, которая, правда, вскоре была закрыта.
Я нашел Эди в убогом домишке, где он жил с мамой. Отец, аптекарь по профессии, уже отмучился. Эди работал подмастерьем у кузнеца, и его маленький заработок позволял им с мамой влачить жалкое существование. Я принес замороженной рыбы, которую купил по дороге, и фрау Перлштайн сварила восхитительную уху.
Эди изучал в Праге фармацевтику, но профессией своей не занимался. Он был писателем и писал на немецком языке. Он был одарен, муза часто целовала его; даже когда мы просто прогуливались вместе, он постоянно импровизировал в стихах, делал маленькие зарисовки, в которых юмористически комментировал события дня, отношения друг с другом. При этом рифмы не были неровными или скучными, а совсем наоборот — плавными и содержательными.
В то время мы, молодые парни и девушки, часто собирались вместе, гуляли, общались. Хорошее вино и красота девчонок заставляли кипеть нашу юную кровь. То один, то другой, рассказывая анекдот с игривым намеком или какую-нибудь новую сплетню, вызывал у нас взрыв хохота. Но постепенно шутники умолкали, и только один голос завладевал вниманием всей компании: это Эди рассказывал. Его смешные истории, его веселые, остроумные фарсы могли бы — если бы они сохранились — стать новым «Декамероном». Эди рассказывал, и его черные глаза начинали пылать, мимика оживала, сопровождая повествование, с прозы он легко переходил на стих, потом опять возвращался к прозе.