Выбрать главу

Гардероб у меня значительно пополнился: мой дорогой друг Юлиус Мильхер[70] прислал мне из Черновица (город к тому времени уже был освобожден) посылку с парой рыжих носков и вдобавок два раза переводил мне деньги. И моя тетя Густа, почти семидесятилетняя, несчастная женщина, которая пешком вернулась в Черновиц из КЦ, находившегося в Транснистрии, тоже выслала мне немного денег. Моя соседка латышка вызвалась перелицевать мое пальто, которое уже изрядно истрепалось и разодралось. Изнаночная сторона ткани оказалась в крупную клетку, и в «новом» пальто я выглядел несколько странно.

Зима 1945 года от недели к неделе приносила все более обнадеживающие сводки с фронта, и окончание войны ощутимо приближалось. В это время работающим ссыльным, в том числе и мне, были выданы «временные удостоверения личности», что означало существенное улучшение нашего положения. Слабая надежда на то, что после окончания войны нам позволят вернуться домой, придавала мне силы.

В бытовом плане жить стало теперь намного легче. Один высокопоставленный чиновник, наслушавшись лестных отзывов о моей трудовой практике, решил не упускать возможности обучить свою дочурку немецкому языку. Два раз в неделю я давал Софии — так звали девочку — индивидуальные уроки немецкого языка. Способный ребенок быстро делал успехи, и уже через несколько месяцев она почти без ошибок могла написать небольшое сочинение. В качестве натуральной платы за свои уроки я получал три ведра картошки в месяц, и особенно замечательным было то, что я действительно был в состоянии без остатка съесть это количество. Однако с кухонной посудой у меня были проблемы; моей старенькой, еще в Васюгане запаянной кастрюльке пришел полный капут, и в магазине их тоже не было, как и прочих нужных товаров. Наконец, у одного торгаша я купил сделанный из водосточной трубы жестяной горшок. Он был примерно двадцать сантиметров высотой; и так как площадь дна была совсем маленькой, то требовалось приблизительно два часа, чтобы картошка сварилась. При этом в течение всего времени варки я не мог уйти с нашей общей кухни, иначе мою картошку просто вылавливали из горшка.

Поскольку скудным хлебным пайком, который мне выделялся, я не наедался, то время от времени я устраивал себе обжорство: на маленьком рынке Дзержинки я покупал буханку хлеба (за 50 рублей!) и кружку цельного молока. Дома я, набросившись, пожирал в один присест половину этого лакомства; я мог съесть и сразу всё, но меня сдерживала моя жадность — не потому, что я боялся за пищеварение, а потому, что хотел приберечь остатки для второго пира.

И вот, наконец, настал День Победы! Конец этой злосчастной, страшной войне.

Непередаваемое ликование охватило всех: молодые и старые, колонисты и воспитатели, учителя, охранники, женщины, дети поздравляли друг друга, обменивались поцелуями, танцевали на улицах. На площади перед административным зданием караул выстроился в линию и из ружей дал в воздух залп. Это был незабываемый день! Все горести, все страдания, которые принесла война, должны были закончиться. Спустя несколько дней было обнародовано Постановление правительства о том, что советским гражданам возвращается отмененное на время войны право на отпуск. Так что теперь и я мог ожидать свой первый отпуск! «Может, будут и другие постановления?» — тешил я себя надеждами.

Время летело быстро, школа вот-вот должна была закрыться на лето, и учителям были объявлены сроки долгожданных каникул. Директор несколько смущенно объяснил, что о моем отпуске еще нет решения, я мог бы обратиться к начальнику. И вот, встревоженный и огорченный, я отправился в здание правления, где находилась канцелярия. Начальник, полковник НКВД, оказался настоящим мерзавцем. Даже не выслушав, он отправил меня на сенокос. «Для таких, как ты, нет отпуска», — зашипел он на меня. Это была ложь. Как для ссыльного, для меня тоже действовали положения трудового права: я на законных основаниях был принят на работу в качестве учителя, получал зарплату, имел выходные в воскресные и праздничные дни. Но что считалось теперь законом! Недаром гласит народная мудрость: «Закон — что дышло: куда повернешь — туда и вышло». Спорить было бесполезно; он показал мне на дверь. Спотыкаясь, спускался я по лестнице, горечь на сердце: «Такие, как я...» Я был изгоем, который должен принимать все. (В том году я все-таки получил свой отпуск; высокомерный деспот из администрации, должно быть, понял, что был неправ.)

вернуться

70

Юлиус Мильхер был призван в начале войны и сражался в чехословацких частях Красной Армии на Восточном фронте. Был серьезно ранен (потерял правую руку), по окончании войны жил в Чехословакии, потом в Германии и, наконец, перебрался в Израиль, где умер в 1986 году от опухоли головного мозга.