«Но как вообще громкоговоритель оказался в больничной палате?» — спросите вы. Я и сам задумался над этим вопросом, ведь больница связывалась у меня с представлением о ярко освещенных комнатах, белоснежных занавесках, хромированной стали, почти неслышных шагах медсестер, легким запахом карбола — и над всем этим успокаивающая, благотворная тишина. Возможно, главврач старался внедрить передовые методы лечения и считал правильным инициировать у пациентов положительные эмоции. Для этого громкоговоритель показался ему самым подходящим средством. Центральное радио способствует налаживанию контакта больного с внешним миром, веселит его бодрыми маршами и — что самое главное — позволяет советскому человеку даже на больничной койке через «отчеты» и «последние известия» приобщаться к грандиозным успехам социализма. Причем преимущество радиовещания по сравнению с «живым» выступлением в том, что его громкость можно регулировать: страстные натуры (в основном старые девы со стриженой сединой и сигаретой в зубах; героические марши позволяют обветшалым девам погружаться в свое бурное прошлое) будут включать fortissimo, в то время как поседевшие в почестях партийные функционеры, слегка устав от бесконечных вариаций на одну и ту же тему, приглушат звук до piano или даже до pianissimo.
Через две недели меня выписали с предписанием повторить курс лечения через месяц амбулаторно. Приученный к порядку, я пришел к назначенному сроку в амбулаторию. Медсестра вколола мне 20 мл раствора акрихина и предупредила, чтобы я отдохнул полчаса. Не подозревая о последствиях, я достаточно легкомысленно отнесся к предупреждению медсестры, а она была достаточно безответственна, чтобы не настаивать на своем указании. Два раза все обошлось, но на третий раз. Примерно через 50 шагов я почувствовал такую резкую боль в ноге, что едва мог идти. На месте укола образовалась шишка, температура подскочила до 40, и я снова очутился в больнице.
На этот раз я был сломлен психически. Я пережил голодные годы, от меня оставались только кожа да кости; я был оборван, опустошен, завшивлен. Я стоял на краю могилы, я изо всех сил цеплялся за свою маленькую жизнь, и когда нависала реальная угроза упасть и не подняться, то всегда звучали слова утешения, которые дарили мне добрые люди. Но эта тяжелейшая малярия что-то сломала во мне: на меня веяло, лишая сил, ледяное дыхание той скелетообразной фигуры — мой внутренний потенциал сопротивления был исчерпан.
В состоянии глубочайшей депрессии я лежал в больнице, когда моего соседа по койке — его кровать стояла рядом — вдруг стало бешено трясти. Об эпилепсии я слышал и раньше, но припадка никогда не видел. Это зрелище ужаснуло меня настолько, что я пережил шок. С неподвижным взглядом и стиснутыми зубами я кругами ходил по палате. Я перестал воспринимать все, что окружало меня. С врачом я разговаривал, едва шевеля губами и запинаясь. Он равнодушно сказал, что пропишет мне успокоительное, отвернулся и тут же забыл про меня и свое обещание. По крайней мере, разговаривал он со мной достаточно доброжелательно. Но в больнице лежало несколько высокопоставленных партийных функционеров, и для «таких, как я» мало что оставалось.
Шок через несколько дней прошел сам по себе, но он оставил свой след: я стал бояться умереть во сне и начал бороться со сном. Так постепенно я лишил себя того глубокого, крепкого сна, который всегда успокаивал меня и в голодное время часто заменял мне ужин. Наконец я смог преодолеть свои страхи, но бессонница осталась. Я начал пить снотворное. Это плохо сказалось на моем здоровье.