Потом мы слушали лекцию о диалектическом материализме, доклад о внешнеполитической обстановке и о решениях партийного съезда. Политехника была забыта. Ну, ладно, это можно было пережить; хуже было дело с моим проживанием. Я с пятью слушателями, которые также прибыли в Томск, чтобы понять глубокий смысл лозунга «Связь школы с жизнью», был размещен в школе, в одном из классов, где для нас поставили кровати.
Мои соседи по комнате, молодые учителя из провинции, хорошо проводили время: вечером, придя домой, они пировали от души, не забывая разобрать по косточкам все события дня, курили, рассказывали анекдоты, громко смеялись и горланили до двенадцати часов ночи. Это продолжалось целую неделю. Из-за суматохи, из-за жары, которая царила тогда в Томске, и, вероятно, также из-за досадного раздражения у меня началась сердечная аритмия. Вернулось прежнее состояние тревоги, отнимавшее сон. И даже дома я уже не смог полностью оправиться от него; если от аритмии (она возникла на нервной почве) я постепенно избавился с помощью физических упражнений, то бессонница стала хронической.
Снова в Томск — спасение
В 1956 году я был освобожден от комендатуры, но не реабилитирован, т. е. я не мог претендовать на возмещение конфискованного имущества, и мне не разрешалось вернуться в свой родной город: мне было позволено, так сказать, пользоваться привилегиями ссыльного. По крайней мере, я получил настоящий паспорт. Спустя четыре года я с женой и детьми переехал в Томск и 25 лет проработал там учителем в специализированной школе с углубленным изучением немецкого языка (в промежутке с 1963 по 1970-й год преподавал немецкий язык в университете) и руководил школьным кружком немецкой поэзии и музыки (с 1970 по 1985-й).
Минула четверть века; день за днем я давал уроки, составлял учебные планы, дежурил в школьном гардеробе, чтобы милые детишки не воровали друг у друга; сидел на «открытых» партийных собраниях, на которых присутствие беспартийных, как нам тактично разъяснили, было «желательно», на профсоюзных собраниях, на педагогических советах — везде месили одно и то же тесто. Я бойко маршировал в демонстрационных колоннах во время великих майских и ноябрьских праздничных дней, для разнообразия был добровольный труд в школе или в колхозе. Я стоял в очереди у прилавков магазинов: это были серые советские будни. Конечно же, в школе знали о моем прошлом вынужденного переселенца — время от времени я сталкивался с пренебрежением, то и дело испытывая унижение. Но это уже были пустяки для «такого, как я».
Большевики. Они отняли у меня все: родителей, молодость, любовь, имущество, родину; они отняли бы у меня и язык — если бы смогли.
Эра Горбачева привела к благоприятным изменениям политического климата, а также к умеренной демократизации страны. В 1993 году Августа и я были реабилитированы; в качестве компенсации за конфискованное в свое время имущество я даже получил 77 800 рублей (в пересчете целых 56 немецких марок!). Уже в 1991 году мы подали заявление в консультативный отдел посольства в Москве о виде на жительство в ФРГ. Последовали месяцы и годы мучительного ожидания и надежд. Как горячи были мои молитвы, которые я посылал Богу в бессонные ночи! Как я ждал этого дня избавления! Как мечтал пересечь советскую границу, когда… ну когда же!.. Как моя фантазия рисовала наше будущее в Германии, когда. ну когда же!.. Когда же я вдохну сладкий воздух свободы, когда. ну когда же!..
Давным-давно, когда я был мальчиком, мне подарили книгу под названием «Вселенная», она содержала всевозможные научные факты, занимательные подробности и множество иллюстраций — развлекательная мешанина. Ее содержание давно стерлось из моей памяти — но сейчас вдруг, словно вспышка из глубин моего подсознания, всплыла одна иллюстрация из этой книги: картина Морица Швинда «Мечта узника»: голая камера, через высоко расположенное окно в мрачную комнату падает косой пучок солнечных лучей. Пленник поднимает полные тоски глаза к окну, где за толстыми стенами — солнце и свобода. Вряд ли я тогда обращал внимание на эту картину — природа не одарила меня интересом к изобразительному искусству, — но теперь я увидел ее четко, резко, в деталях. Заключенный! Я идентифицировал себя с ним: он (я) был там, на той затонувшей в глубинах моей памяти картине, которая со всей отчетливостью всплывала теперь передо мной.