С первого дня своего заключения он лелеял в мозгу одну-единственную цель — освободиться как можно скорее.
Жизнь перестала быть жизнью. Нескончаемые вопли читателей «Дэйли мейл», возмущенных освобождением преступников, услаждали Эйвери слух. Он понял, что жизнь перестала быть жизнью, как только его арестовали, и вновь напомнил себе об этом в Кардиффе. Несмотря на это, он был удивлен сосущим чувством страха, охватившим его перед тем, как судья произнес последнее слово.
Но, оказавшись в Хевитри, Эйвери дал себе слово стать образцовым заключенным — чтобы выйти на свободу раньше, чем лишится от старости волос и зубов. Чтобы успеть еще ухватить развлечений.
Каких угодно…
Образцовый заключенный — это заключенный, который стремится исправиться. Эйвери круглый год посещал всевозможные курсы, кружки и семинары. Он стал обладателем разнообразных дипломов, сдал углубленный выпускной экзамен по математике, по английскому, по искусству и по биологии, прошел нелепый курс по психиатрии и оказанию первой помощи.
Результат не заставил себя ждать. Два года назад комиссия по условно-досрочному освобождению одобрила его перевод из Хевитри — колонии строгого режима — в дартмурскую тюрьму Лонгмур. Это удивило даже самого Эйвери. Он, конечно, надеялся, что его очевидное стремление к новой жизни принесет желаемые плоды, но никогда не рассчитывал на это всерьез. Правду сказать, Эйвери был потрясен. На чьем-нибудь другом месте он просто возмутился бы таким поворотом дела. Конечно, перевод из тюрьмы строгого режима еще не означает освобождение по прошествии двадцати лет. Но начало обнадеживающее.
Лонгмур был санаторием по сравнению с Хевитри. Недавно покрашенное отделение, куда более дружелюбная охрана, даже курсов и кружков больше, так что Эйвери выучился еще и паяльному искусству.
Но чем он и впрямь удивил себя, так это открывшимся талантом к столярному ремеслу.
Эйвери обнаружил, что ему нравится возиться с деревом. Запах опилок, теплая шероховатая поверхность древесины, волшебное превращение доски в стол, стул, скамью. Больше всего он любил обстругивать и зачищать уже готовые изделия — эта работа не требовала умственных усилий, и он мог предаваться мыслям, одновременно приближая себя к оправданию, освобождению и нирване.
За два года Эйвери смастерил шесть скамеек. Первая — ничем не впечатляющая лавочка с двумя сиденьями, на стыках уродливо торчали шурупы. Шестая — очаровательная шестифутовая скамья на три сиденья с наклонными ножками и изогнутой спинкой, и ни следа крепежа.
Эйвери шкурил свою седьмую скамейку и уносился мыслью к Эксмуру.
Эйвери чувствовал его запах. Влажная почва, благоухающий вереск, слабый запах навоза.
Сначала он думал о Данкери-Бикон, центре притяжения всех его фантазий, потом перебрался на близлежащие холмы. Он смог бы найти отдельные могилы даже отсюда — не по смакующим подробности картинкам из газет, а по собственной памяти, — памяти, которая поддерживала его в заключении и обладала достаточной силой, чтобы питать ночные фантазии. От одного только воспоминания рот наполнился слюной, и Эйвери громко сглотнул.
Дартмур был совсем другим — неумолимо-твердым, серым от гранита, пробивавшегося сквозь тонкую кожу земли, чтобы тут же уткнуться в низкое небо.
Сама тюрьма была продолжением этих камней — серых, голых, уродливых.
В Дартмуре не рос вереск, только утесник да выщипанная овцами трава. Нет здесь и тихой красоты розоватого тумана.
Дартмур не был Эксмуром, и все же Эйвери с удовольствием понаблюдал бы за сменой времен года в тюремное окошко. Однако окно было загорожено по распоряжению тюремного психиатра доктора Ливера, предполагавшего, что даже визуальный контакт с плато пойдет вразрез с попытками очистить душу заключенного.
Слепая ненависть, которую Эйвери приберегал непосредственно для Ливера и офицера Финлея, вместе с желчью поднималась к горлу.
Как только Ливер не понимал, что это всего лишь Дартмур, не представляющий для Эйвери ничего, кроме мимолетного эстетического интереса? Тот факт, что Дартмур — тоже плато, казался мертвецки бледному, разменявшему шестой десяток Ливеру достаточным основанием для того, чтобы законопатить окно, оставив Эйвери страдать от депрессии даже в летние месяцы.
Однако ужас этой вилки Мортона[9] заключался в том, что Ливер был наполовину прав, а убедить доктора в ошибке относительно Дартмура Эйвери смог бы, разве что раскрыв, какое значение имеют для него любая мысль, любое мимолетное упоминание о другом плато — на северном побережье полуострова.
Если бы Ливер — или кто-то другой — догадался о том, что одно только слово «Эксмур» может вызывать у заключенного Эйвери многочасовую эрекцию, этот заключенный в мгновение ока лишился бы всех своих привилегий.