«Неужели, неужели?..» — подумал Тарас, цепенея, и прибавил шагу.
Лес как-то внезапно обступил его со всех сторон, когда он совсем его не ждал, и вид его был какой-то такой, что он не сразу признал так хорошо знакомые ему места. Какие-то словно бы облачные деревья выросли в просеках, и Тарас понял, конечно, что это не деревья, а лишь призраки деревьев, что весь лес, словом, стал чужд и враждебен ему, отравленный чьими-то всемогущими волхованиями, которые настолько же сладки лесу, насколько ему бывает порой приятна власть алкоголя.
Полный самого жуткого трепета, Тарас двинулся дальше. Все было безмолвно и странно. Неясные шорохи перешептывались между снежными сувоями, за деревьями и в запорошенных кустах. А лес будто бы просветлел, хотя Тарас и понял, что это не благоприятная веселость со стороны леса, а самое лукавое злорадство. И уже по одному этому Тарас догадался, что сейчас он увидит нечто сверхъестественное и страшное, чего он не видал раньше никогда в жизни, но о существовании чего всегда подозревал, в особенности ночью в бессонные часы. Тарас понял, что сейчас он увидит нечистую силу, ту нездешнюю, враждебную человеку силу, которая населяет воду, и лес, и всю землю. Она или нападает на человека открыто, извне, или же пробирается внутрь его с куском пищи, с глотком воды, проникает в кровь с укусом комара. Так или иначе, а эта встреча должна произойти непременно и сейчас…
Для Тараса было это совершенно ясно. Наступил именно роковой момент этой встречи. Сейчас. Сию минуту.
Тарас тяжело передохнул и пошел к своей хате с тем же самым чувством, с которым вооруженный рогатиной охотник идет к медведю, поднявшемуся на дыбки. Хата была от него уже в нескольких саженях. Но его глаза предательски застлало лиловым туманом, так что он перестал видеть и лес, и поляну, и хату. А где-то, в самом темном углу его мозга, кто-то злобно рассмеялся, остуживая голову.
Однако, он старательно протер глаза и сделал еще несколько шагов. И остановился вновь. Сомнений для него уже не было.
Он не ошибся. Минута роковой встречи для него наступила. В окне его хаты теплился огонек. Огонек в пустой хате! Кто его мог зажечь?.. Бесчисленные враги человека?.. Нездешние существа и ужасы?..
Тарас снял шапку, набожно перекрестился и взял на руки двустволку. Затем он осторожно двинулся к окошку. Ступал не дыша и мысленно все крестился. Заглянул в окошко и отскочил на сажень тотчас же. Мозг обледенел в его голове от ужаса, и заломило сердце. Дым шел коромыслом в его хате, до того разозоровалась нечистая сила. И какие рыла он увидел там и какие дикие образины!.. Нечисть, очевидно, устроила пирушку в его хате, и весь стол его был заставлен пивными бутылками и какими-то праздничными яствами. Но что хуже всего, одна из ведьм приняла пригожее обличье его собственной жены, которая ночевала сейчас у дяди Прохора на отрубах, и с румянцем на щеках эта миловидная ведьма сидела на лавке и гнусно обнималась с какой-то заячьей мордой с длиннейшими, чуть не в аршин ушами. А мимо них в избе толклись в залихватской пляске медвежье рыло, посаженное на человечье туловище, рогатая козья башка с бородой, сова с круглым и очками на глазах, непонятное чудовище с кроваво-красной пастью и лобастая волчья морда. Сова размахивала платочком, как баба, и жеманно выгибалась, точно плывя, а волчья морда изо всех сил выстукивала ногами.
Тарас злобно подумал:
«До чего разохалилась, нечистая тварь, до чего человеку может подражать паскудная сила!.. Даже свяченых образов не пужается!.. Даже хладнокровно к крещенской воде!.. До чего имеет нахальство!..»
Его мозг вторично будто опахнуло ледяной бурей, и он перекрестился, прочел первые строки молитвы «Да воскреснет Бог» и приложил ружье к плечу. Сперва он выстрелил через окно в ту, что приняла облик его жены, потом в чудовище с заячьей головой. В избе все точно взбесилось, перепуталось и завизжало. Но Тарас успел переснарядить ружье и выстрелил в избу и еще два раза.
А потом, весь одеревенелый, пошел в «Крутые Яры», к Ерохину.
Утром, когда он вместе с Пантелеем и Ерохиным на лошади вернулся к лесной хате, выяснилось следующее. Насмерть убитыми оказались жена Тараса и жена Пантелея. Смертельно ранен был шестнадцатилетний Феденька, племянник Суглобого. А у крестницы его, Аксюши, было раздроблено плечо. Троих пришлось похоронить, а у четвертого вышелушить правую руку.
Присяжные Суглобого оправдали.
Скиталец
В СКЛЕПЕ
— Николай Иванович! расскажите нам что-нибудь страшное!
— Ах, барышни! И зачем это вам нужно — слушать страшное?
— Ах, какой вы! да ведь испытать чувство страха очень приятно!
— И ведь теперь ночь под Новый год! В эту ночь принято рассказывать что-нибудь страшное или сверхъестественное! Вот и вы нам расскажите! ведь вы так много видели и испытали! Неужели с вами не случалось ничего такого?
— Какого?
— Ну, вот чтобы человек испытал ужас какой-нибудь! чтобы с ним случилось что-нибудь необыкновенное!
— Так о чем же вам, собственно, рассказывать? О гробах, что ли?
— Прелестно! Расскажите о гробах!
— Только чтоб страшно было!
— Ужасное что-нибудь!
— Хорошо! Мне случилось однажды в молодости испытать чувство ужаса, и притом среди гробов, а именно: в склепе! Но я не знаю, достаточно ли страшен будет мой рассказ…
— Рассказывайте, рассказывайте!
— Это, видите ли, было еще тогда, когда я учился в бурсе… Народ мы были грубый, отчаянный! Молодечество у нас на первом плане почиталось. Ну-с, так вот было у меня два самых близких товарища: один прозывался Графом, а другого звали Фитой. Оба были здоровенные великовозрастные бурсаки, обладали страшенными басами, пили водку, любили кулачные бои, а особенное имели пристрастие к игре в карты, потому что за нее всего строже наказывало начальство. У них, как и у вас, было большое стремление испытывать разные страхи и всякие сильные ощущения: один любит переходить Волгу во время ледохода (дело-то было в приволжском городе), и, конечно, без всякой в этом надобности, а другой до смерти любил пожары: в какой бы поздний час ночи ни случился пожар — он чуть ли не в одной рубашке выскакивал в окно из бурсацкого общежития и бежал на пожар чуть не через весь город. На пожаре он орудовал, командовал, лез в самый огонь, залезал туда, куда лезть никто не решался, иногда спасал погибающих, но чаще падал с горящей крыши, вывихивая себе руку или ногу, и был очень счастлив от этого.
Все это он делал не из сострадания к людям, а из любви к пожарам. Эти флегматики с деревянными нервами любили доставлять себе некоторое волнение, но впечатления так туго проникали в их мозг, что только поступки дикие и ни с чем не сообразные доставляли им желаемое ощущение.
Таким образом, карточная игра, как самая опасная, запретная, строго наказуемая и сама по себе волнующая вещь, была у нас обычным и любимым занятием.
Но чтобы надзиратель, прозванный за ехидство Иудой, не мог мешать нам, мы нашли для игры такое место, куда никто никогда не ходил и где уже никто не мог предположить присутствия картежников. Это был — склеп при монастыре, где стояли гробы нескольких богатых покойников. Там были низкие своды, вроде катакомб, сделанные из диких неотесанных камней и представлявшие из себя как бы несколько соединенных между собою комнат, в каждой из которых стоял гроб.
Сначала нам было жутко в такой обстановке, но потом мы привыкли к мертвецам, крепко завинченным в тяжелых гробах, и уже не обращали на них никакого внимания. Мы притащили туда обрубок дерева, пустой ящик и камень, заменявшие нам мебель, и играли в карты то на одном гробе, то на другом.
Мы делали это, не сознавая оскорбления, наносимого нами праху умерших, потому что привыкли к этим забытым всеми гробам как к вещам обыкновенным, казавшимся нам счастливым убежищем для безопасной картежной игры.