– Меня зовут Пьер, и я очень рад, что вы ко мне зашли. – Парикмахер протянул руку. – Чем могу служить? – Он говорил по-итальянски с шепелявым французским акцентом. Другая его рука, державшая расческу, покоилась на узкой талии. Талию опоясывал широкий белый ремень.
– Уголовная полиция.
– Полиция? – Он напрягся.
Тротти показал свой жетон.
– Меня никто не предупреждал. – Парикмахер насупился. – А я весьма занятой человек. – Он жестом указал на клиенток. – У меня куча работы, а многим из этих дам скоро идти на праздник. Они наверняка спешат. Боюсь, что сегодня заниматься финансовыми делами у меня нет времени.
– Мы не из финансовой полиции. И пришли не для финансовых разбирательств.
Парикмахер, казалось, немного успокоился.
– Синьора Изелла. – Боатти кивнул в сторону одной из женщин, сидевших под сушилками. – Мы с комиссаром Тротти просто хотели бы поговорить несколько минут с этой синьорой.
Азиат кивнул в знак согласия. Над его желтоватой верхней губой едва пробивались усики.
– Конечно, конечно. Прошу прощения, но мне нужно работать. – Он улыбнулся, обнажив ровный ряд белых зубов, и направился к мокрой голове, которую расчесывал до прихода Тротти. Шел он коротенькими шажками, словно сомневался в надежности высоких каблуков своих туфель.
– Он пользуется косметикой, – шепнул Тротти.
– Ему пристало. – Боатти подошел к сидевшей под колпаком женщине и наклонился к ней. Женщина оторвала взгляд от «Гадзетта делла Сичилиа».
– Синьора Изелла! – прокричал Боатти, но его не услышали. Женщина недовольно сдвинула брови, в старческих водянистых глазах ее читалось неодобрение. Покоившиеся на коленях белые руки с длинными пальцами сжимали газету. К креслу, обитому искусственной кожей, была прислонена трость.
– Синьора Изелла!
Одна из девушек отошла от клиентки и, подойдя к синьоре Изелле, выключила сушилку. Потом она подняла яйцевидный колпак, вернулась на свое рабочее место и внимательно посмотрела на Тротти и Боатти в тусклое зеркало, которое целиком занимало одну стену помещения. У нее были красивые глаза и широкие лодыжки крестьянки с рисового поля.
– Что вам угодно? – обиженным тоном спросила синьора Изелла. Жесткие завитки ее белых волос туго стягивала сетка.
– Мы по поводу синьорины Беллони с площади Сан-Теодоро.
При упоминании о Беллони лицо старой женщины вроде бы смягчилось.
– Это мой друг – комиссар Тротти, – сказал Боатти.
– О Розанне я услыхала сегодня утром, – проговорила синьора Изелла. – А я-то думала, что она куда-нибудь уехала на праздники. Это ужасно. – Старая дама заплакала. – Это ужасно.
Палаццо находилось за церковью св. Михаила. Чем выше над землей поднимались его стены, тем толще становились красные кирпичи, из которых они были сложены; в основании стен кирпичи были толщиной в палец. Палаццо относилось к разряду тех зданий, которые возводились медленно, веками, а потому, когда в XVIII столетии оно наконец было отстроено, его архитектурный облик слегка отличался от того, что было задумано первоначально. Доска в стене оповещала, что во время Первой войны за независимость в палаццо как-то ночевал сам король Пьемонта.
– Я собираюсь навестить сына.
Старая дама опиралась на трость, но на ногах у нее были модные туфли на высоких каблуках. Мужчины следом за ней поднялись по ступенькам к массивной деревянной двери. Синьора Изелла позвонила в отполированный до блеска медный колокольчик, и тотчас послышалось шесть щелчков отпираемого запора. В дверях появилась горничная в форменной одежде.
– Чай на троих, – властно скомандовала синьора Изелла, – со льдом.
Горничная тщательно заперла дверь и поспешила на кухню.
Синьора Изелла провела мужчин в просторную комнату и указала им на пухлый белый диван. Сама она опустилась в кресло с высокой спинкой, поставив рядом трость на мраморный пол.
В комнате пахло лаком.
Жалюзи были опущены, так что свет проникал в комнату только сверху. Задрав голову, Тротти увидел, что весь потолок, создавая иллюзию реальности, занимает фреска – в темно-синем небе порхают серафим и херувим, с цветами и фруктами устремляющиеся к молодым нимфам, мысли которых явно заняты совершенно иными материями. Роспись подсвечивалась скрытыми лампами.
– Начало XIX века, – сказала синьора Изелла. – Не слишком красиво… и довольно сильно подпорчено прошлогодней бурей. Я все жду, когда мне выплатят страховку. Сдается, похоронят, а я все буду ждать. – Она улыбнулась, обнаружив необычайно ровные и белые зубы.
Потом они приступили к беседе.
– Простите, что не поднимаю жалюзи. Летом они всегда опущены из-за жары. Для потолка это вредно. И еще из-за комаров. – Она помолчала и прибавила: – Хотя, думается, в такую засуху комаров не так уж и много.
Вскоре горничная принесла на подносе охлажденный чай и бисквиты. Когда девушка зажгла настольную лампу, Тротти заметил, что рисунок на фарфоровых тарелках был копией фрески на потолке.
– Я навещаю сына только два раза в год, – сказала старая дама, маленькими глотками отхлебывая чай. – Он живет на Сицилии, там он и родился. Летом он уезжает оттуда, спасаясь от жары, вот я и провожу с ним и его детьми пару недель в Доломитовых Альпах. – Слово «дети» вызвало у нее улыбку.
– На Рождество мы все выбираемся на Пантеллерию.
– Вы жили на Сицилии, синьора?
– Сорок пять лет. Но как только умер муж, я оттуда уехала. Вернулась в свой родной город жить с братом. Но и он – упокой Господи его душу! – несколько лет тому назад умер. А я одна-одинешенька должна справляться с этим невыносимым домом. – Она опустила чашку. – Иной раз я думаю, насколько права синьорина Беллони, живя в маленькой комнатушке. Гораздо практичнее. И слуги не нужны. – Словно в подтверждение искренности своих слов, она положила руку на грудь, прикрытую блузкой и петлями бус. – Я люблю Лоредану – свою горничную, – как собственную дочь. Но иногда я чувствую, что все-таки лучше быть одной.
– Конечно, – сочувственно произнес Тротти и кивнул.
– Одной, наедине только со своими воспоминаниями. – Она поставила чашку на стоявший рядом с креслом круглый одноногий столик. – Я прожила замечательную жизнь, такую замечательную жизнь!
– Мне кажется, вы очень любили Розанну.
– Вы ведь ее знали, комиссар. Вы знаете, каким она была прекрасным человеком. Прекрасным и очень добрым. – Синьорина Изелла пожала плечами. – Жаль, что она никогда не была замужем. Ведь семья – муж и дети – дают женщине такое удовлетворение.
– Она любила повторять, что ее семья – ученики.
Синьора Изелла окинула Боатти быстрым взглядом.
– Детей она действительно любила. Но бедняга испытывала ужас перед мужчинами. Дикий ужас.
– Не из-за своих ли религиозных убеждений?
– Религиозных убеждений?
– Кажется, она была из свидетелей Иеговы?
– Свидетелей Иеговы, комиссар? – Опровергающий жест рукой с длинными белыми пальцами. – Такая же добрая католичка, как мы с вами.
Тротти кивнул, хотя в церкви он не был с тех пор, как венчались Пьоппи и Нандо.
(С тех пор, кстати, он больше не видел и Аньезе. Аньезе, жена Тротти, во время венчания сидела рядом, но не успела закончиться основная часть церемонии, как она исчезла в компании какой-то молодой американки).
– Синьорина Беллони была привлекательной женщиной, – сказал Тротти. – И у нее не могло быть недостатка в мужчинах, которые хотели бы связать с ней свою судьбу.
– Розанна была очаровательной, очаровательной женщиной.
Тротти деликатно откашлялся:
– Я рискую показаться бесцеремонным, но…
Синьора Изелла перевела свой водянистый взгляд на лицо Тротти.
– Комиссар, вы полицейский. И, полагаю, должны выполнять свой долг…
Улыбка осветила лицо Тротти.
– Розанна была моложе меня года на два. Мы оба росли в годы фашизма, хотя встретились лишь недавно. Не хочется об этом думать, но вполне можно представить ее в те дни в форме «молодой итальянки». Ведь был же я молодым «баллилой».