— Ну и что? — спросил ты. — Я тоже не человек… не совсем человек.
— Ты?!
— Я. Ведь я — Гангея. Дитя Ганги.
Челн теперь двигался наискось течения, и Гангея хотел было забрать весло у Сатьявати, но та отрицательно покачала головой. Лодка шла на удивление легко, хотя со стороны могло показаться, что молодая женщина не прилагает к этому почти никаких усилий.
Про ездовые мантры здесь вообще речи не шло — в последнем Гангея был уверен.
— Если бы я узнал обо всем раньше!.. О тебе, о сыне…
— Что было бы тогда?
— Не знаю. Наверное, я бы приехал… да, я вернулся бы сюда и взял тебя в жены!
— А что изменилось сейчас? Ты узнал, ты вернулся, и я рядом с тобой! Еще не поздно!
Небо на востоке плавилось ожиданием рассвета — впрочем, ночь по-прежнему царила над землей, и Заревой Аруна, возничий Солнца, еще только протирал заспанные глаза.
— Поздно, — слова рождались трудно, их приходилось насильно выталкивать из уст. — К тебе сватается мой отец, раджа Шантану. Я не могу встать на пути у отца.
— Но ведь раджа отказался принять условия МОЕГО отца! А ты волен согласиться… Или тебе что-то мешает?
Движения Сатьявати без видимой причины замедлились, весло все реже погружалось в воду, черты лица сковала чуждая рыбачке-подкидышу отрешенность — но тем не менее челн продолжал двигаться с прежней скоростью.
— Мешает, Сатьявати. Я уже сказал… Что с тобой?! Тебе плохо?!
Молодая женщина не ответила. Судорога пробежала по ее гибкому телу, дерзкими пальцами проникая в тайные глубины, вынуждая каменным изваянием застыть на корме, уронив весло себе на колени. Смуглая кожа словно покрылась налетом пепла, глаза Сатьявати изумленно распахнулись, и в их глубине мало-помалу стали разгораться зеленоватые сполохи — берилл такого цвета рудознатцы Восточных Гхат зовут «кошачьей искрой».
Гангея наклонился вперед и вгляделся: нет, это не было отражением бледного венца Сомы-Месяца! Куда больше «кошачья искра» походила на янтарные угли, что неусыпно рдели в глазах их сына, Черного Островитянина.
А потом губы на пепельном лике статуи дрогнули, раскрываясь весенним бутоном, и прозвучал голос.
Совершенно незнакомый голос. Мужской.
— Беспокойство излишне, царевич. Она под моей Опекой.
— Кто ты?
Искренний смех был ответом: так смеются взрослые над детской шуткой.
— Кто ты?! — Сердце грозило пробить грудную клетку и горящим комом выпасть на дно челна. — Чего ты хочешь от нас?!
— Вот именно — от вас. От вас обоих. Но в первую очередь от тебя, сын Ганги и раджи Шантану. Перед тобой — Вишну-Даритель, Опекун Мира.
Гангея не поспешил упасть ниц, и даже сложенные ладони остановились на полдороге ко лбу.
— Прости мою дерзость, светоч Троицы… Но откуда я могу знать, что в Сатьявати вселился именно ты, а не мятежный дух, укравший громкое имя?
— Мне нравится, царевич, что ты отказываешься верить на слово. Даже Богу. Недоверчивость — залог мудрости будущего правителя. Что ж, не поскупись на малую толику собственного Жара и произнеси тайную мантру, которой научил тебя достойный Рама-с-Топором! Будь дерзок до конца, убедись, кто перед тобой…
Гангею пробрал озноб. «Мантрой Раскрытия» он пользовался всего раз в жизни, и то под присмотром гуру. Ничего страшного она в себе не таила, и Жара-тапаса на распознавание истинной сущности собеседника уходило совсем мало, но… Наследник престола боялся другого. Он боялся увидеть, как сквозь родные черты Сатьявати проступит чужое лицо! И хорошо еще, если это действительно окажется лицо Бога!
Гангея сосредоточился, вызывая в себе прилив Жара, ощутил, как жгучая волна поднимается изнутри, заполняет его всего, без остатка, пенясь и начиная изливаться наружу, после чего впился взглядом в непроницаемое лицо женщины-истукана — и тихо произнес четыре слова.
Нараспев, потому что в «Мантре Раскрытия» главным были не слова, а тон.
Словно пульсирующие цепи разом сковали его воедино с женщиной на корме. Черты Сатьявати дрогнули и начали исподволь меняться. Кожа стала еще смуглее, до боли напомнив внешность Черного Островитянина, отвердели скулы, ушла раскосость, легкая горбинка выгнула переносицу, а полные губы сами собой сложились в понимающую и чуть снисходительную улыбку… На Гангею смотрел Вишну, Опекун Мира: таким его облик был запечатлен в статуе из чунарского песчаника, воздвигнутой перед входом в центральный храм Хастинапура.
Сомнения ушли: перед сыном Ганги сидел «дэвол», человек, одержимый Богом. Пусть сами боги и их противники звали друг друга сурами и асурами, напрочь запутавшись, что из этих имен значит «Светоносный», а что — наоборот, люди же испокон веку именовали небожителей «дэвами».