«Я вправе предположить, — говорит Валуев, — что все читатели обладают известным запасом знаний и что многие из них стоят, как говорится, на высоте современной науки. Я не менее вправе предположить в них и добрые свойства, и добрые чувства. Прошу их себе поставить вопрос: насколько они такими свойствами и чувствами обязаны своим знаниям — и чистосердечно на этот вопрос ответить. Прошу их затем сравнить полученный ответ с их собственными наблюдениями над людьми, с кем жизнь их ставила в близкие отношения. Наконец, если им случалось видеть, как люди умирают, то прошу вспомнить о различии вынесенных ими притом впечатлений, смотря по мировоззрению, к которому умиравшие принадлежали…»[117]
Если войти в историческую оценку вышеприведенных рассуждений Валуева, то нового в них мы найдем мало… Это обычные положения так называемого телеологического, космологического и нравственного доказательства бытия Божия… Но новым и живым кажется тон и настроение, с которым переданы привычные формулы… Нежность, меланхоличность и поэтичность языка свидетельствуют, что Валуев все ранее высказанное специалистами не только перечитал, но и пережил… Он говорил от сердца к сердцу…
К рассмотрению запросов и достояний человеческой приводы Валуев обратился и в том месте, где коснулся вопроса о бессмертии души.
Заявивши о том, что коренное условие религиозных верований и краеугольный камень религии заключаются в сознании бессмертия души, Валуев говорит: «Это сознание нам прирождено, оправдывается и подтверждается возможными каждому из нас над собою наблюдениями.
Мы слишком редко обращаем внимание на затаенную силу присущей нам духовной стихии. Она не всегда обнаруживается среди обычной суеты жизненного обихода… Но есть минуты, когда она вдруг себя заявляет и тогда повелительно охватывает в нас и мысль, и чувство. Одного воспоминания, случайно чем вызванного, достаточно, чтобы в часы досуга беззаботного в нас трепетно забилось сердце и печальная тень легла на все, что нас окружает. Почему беззаботное настроение так непрочно? Почему мы так легко поддаемся надежде?
Мы мало вдумываемся и в значение силы и свойств наших воспоминаний… Иногда нам стоит только на минуту обратиться мыслью к тому, что когда-то было, припомнить слово, взгляд, местность — и все в настоящем тотчас заслонится прошлым. Но что именно припоминается так живо, что влияет и потрясает так сильно, когда припоминается, — что живет такою прочною, легко пробудимою, отзывчивою жизнью в глубине нашей души? Исключительно то, что было предметом или причиной душевных волнений <…>.
На мысль о том, другом мире нас могут наводить обыденные в жизни случаи. Мы часто встречаемся с похоронами. Каждые похороны — Траппитское „memento“… Кто на очереди? Быть может, мы сами. Проходя по людной улице большого города, мы можем вообразить себе, что мы все паломники, все идем на богомолье. Цель одна, хотя различны места и часы ее достижения. Кто на одно кладбище, кто на другое»[118].
Доказывая бессмертие духовного существования человека, Валуев, для того чтобы сделать убедительнее и занятнее эту истину христианской веры и снять с этого важнейшего догмата печать неприемлемости для ума, высказывает следующее своеобразное суждение о форме загробного существования: «Человеку естественно стремление воображать себе будущую жизнь в несколько доступном его понятиям виде, желая сохранения своей духовной самоличности. Христианин, конечно, не воображает себе будущего бытия в материальных формах, хотя ему дано обетование Воскресения в „духовном теле“… Он не мирится с мыслью, что он бесследно отрешится от всего, что в земной жизни ему было духовно дорого и что он перед Богом мог сознавать существенным содержанием этой жизни. Он уповает, что при пробуждении сознания в другом мире он себя может узнать и лучшие чувства его души ею будут сохранены <…>.
Ни о переходном состоянии души человека после смерти, ни о состоянии блаженства на грядущем Божием Царстве нет в глаголах Господа Иисуса Христа таких указаний, которые подтверждали бы протестантские мнения по этому предмету. Напротив того, все сказанное Господом ближе согласуется с понятием о просветленном человечестве в среде нового бытия, чем о таком бытии, к которому понятия о человечестве стали бы неприложимы. На утрату нашей самоличности нам ничем не указано. Какое значение имели бы „многие обители в доме Отца“, если бы в них не предполагались самоличные обитатели? То же самое относится и до других изречений Господа, что с Ним будут те, кто Ему даны Отцом, что они будут сидеть на престолах и судить Израиля <…>, что они наследуют царство, уготованное им от сложения мира. Знаменательно также появление Моисея и Илии на Фаворе, явно свидетельствующее о нерасторгнутой связи между их земною жизнью.