— Где я?
— В Москве, в Институте нейрохирургии.
Шаламов помолчал: в зале повисла хрупкая тишина. Было видно, что держится спасатель с большим трудом, колоссальным напряжением воли — по лицу его поползли капли пота.
— Клим, ты тоже здесь?
— Да, — каменно-твердо ответил Мальгин, шевельнув желваками.
Шаламов усмехнулся, не мигая. Заремба невольно поежился.
— Тогда я могу быть спокоен. Не давай никому меня резать, Клим, меня нельзя резать. Даже тебе. Понял? Даже тебе!.. Ты понял? — настойчиво повторил спасатель.
— Да, — ответил Мальгин.
Шаламов еще несколько мгновений с улыбкой, кривой, понимающе-иронической, сожалеющей, странной, смотрел (не видя!) на замерших врачей, потом расслабился и откинул голову, глаза его закрылись.
— Потеря пульса, — отозвался инк. — Активирую ВРС,[12] дыхание, нейропинг, блокирую выделение избыточных доз вазопрессина, окситомицина.
— Дьявольщина! — произнес Стобецкий. — Это же невозможно!
— Что именно? — сухо спросил Мальгин с чувством, близким к растерянности, глядя на тело друга, опутанное шлангами и проводами. Шаламов всегда был похож на дерзкого и удачливого пирата, по-мужски красивого, склонного к риску, решительного и упрямого, настолько уверенного в себе, в своей неуязвимости, что трудно было представить, будто с ним может произойти какое-либо несчастье. Во всяком случае, Мальгин знал его давно и никогда не думал, что Шаламов, олицетворяющий по натуре тип джек-лондоновского героя, вдруг окажется в положении смертельно больного…
— Каким образом он приходит в себя, не имея возможности управлять физиологией? Это же нонсенс!
— Мы назвали такие моменты «пароксизмами жизни» или «парадоксальным сознанием», — сказал Джума Хан; Мальгину нравилось, как держится молодой врач спасателей, спокойно, уверенно и раскованно.
— Кстати, во время «пароксизмов жизни» у него почти все основные функции приходят в норму.
Заремба легонько толкнул Мальгина в спину.
— Главный…
Толпа врачей расступилась, пропуская Богдана Таланова, директора Института нейрохирургии, всегда озабоченного, нахмуренного, с морщинистым сухим лицом; глубокие поперечные морщины на лбу главного врача говорили о его возрасте больше, чем седые виски.
— Ваше мнение, Клим? — Голос у директора был низкий, почти бас, но мягкий, не оглушающий.
— Я только что узнал об этом, — сдержанно ответил Мальгин. — Мне нужно знать, помимо медицинской диагностики, как все произошло, где, по какой причине, то есть получить всю доступную информацию.
— Можем дать только приблизительную реконструкцию происшествия, — сказал один из спасателей чуть в нос; это и был Прохор Жостов, руководитель сектора, в котором работал Шаламов. — Дело в том, что мы обнаружили Даниила в последний момент, когда он уже не дышал, да и координатор его шлюпа был кристаллически мертв. Никто, по сути, не знает, что произошло, а маатане не хотят сообщать подробности.
— При чем тут маатане?
— О случившемся мы узнали от них, точнее, от маатанина, которого спас Шаламов. Это все, что известно достоверно. В системе, где мы нашли спасателя, — кстати, это в высшей степени интересная система, так называемая Горловина «серой дыры», — на искусственной планете, имеющей форму куба, остался маатанский космолет, но он тоже пуст. По всему видно, что шлюп Даниила в состоянии «струны» пересек «струну» чужого корабля, но о подробностях аварии расспросить некого.
— Появятся новые сведения — сообщите, пожалуйста.
— Непременно.
— У него есть близкие? Родственники? — спросил Таланов.
— Отец, мать, жена, — ответил Джума Хан.
— Они знают?
— Отец и мать знают, жена еще нет, она… беременна.
Мальгин медленно повернулся к говорившему.
— Что?.. Что вы сказали?
— Она беременна, — невозмутимо повторил Джума Хан. — Мы считаем, что в сложившейся ситуации до родов ее нельзя волновать этим сообщением.
«Когда же роды?» — хотел спросить Мальгин, но сдержался.
Таланов сел на его место, придвинул к темени выросшую из мигающего огнями «кактуса» пси-вириала на гибком усике «одуванчик» эмкана и погрузился в мысленные переговоры с координатором. Через две минуты отодвинул эмкан, помассировал висок ладонью.
— Готард, продолжайте анализационное сканирование и структурное интегрирование показаний. Завтра соберем консилиум. Клим, доклад сделаете вы, не забудьте главное: выводы и рекомендации консилиума принимаются к неукоснительному исполнению, и ошибки должны быть исключены. Такого случая я не помню в практике, и вряд ли подобные зафиксированы историей медицины, но все-таки покопайтесь в планетарном БМД и банках СПАС-службы.
Мальгин молча кивнул.
Весь день он находился под впечатлением встречи с Шаламовым и страшного диагноза его состояния. Память вопреки воле снова и снова прокручивала события давно минувших дней: детство, юность, совместные игры, увлечения, ссоры, первые серьезные шаги в жизни и, наконец, встречи с Купавой. До института. После. Признание… Да, тогда он казался старше, значимее и увереннее Шаламова благодаря своей природной сдержанности и спокойствию. Даниил слишком разбрасывался, хватался за тысячу дел, с легкостью бросая переставшие его интересовать, а Мальгин шел одной тропой к намеченной цели, и Купава пошла за ним. Четыре года, конечно, не прошли как один день, и все же они жили, не ощущая власти времени, но потом Шаламов вернулся из очередной звездной экспедиции повзрослевший, переживший смерть товарищей, научившийся ценить сказанное им самим слово и ответный взгляд друга… нет, они встречались втроем и раньше. Купава любила Шаламова, как она говорила, — за общительность, распахнутость души и склонность к юмору, но кто же знал, что это чувство внезапно усилится многократно и вырвется на свободу, ломая рамки сложившихся отношений, паритет дружбы и устоявшихся взглядов на смысл жизни?! Кто? Только не Мальгин. И ему пришлось пережить самый тяжелый день в своей жизни, когда Купава сказала ему, что уходит к Шаламову! День, когда был разрушен замок его привычных представлений о женской любви и мужской дружбе, и ночь, когда он сквозь боль и муку нахлынувшего одиночества вдруг понял, насколько ошибался в себе!..
Шаламов пришел на следующее утро, волнуясь, сказал всего несколько слов:
— Я ничего не знал. Она пришла час назад. Ты, наверное, догадывался, что я ее люблю, но я бы никогда сам… она пришла и… — Шаламов беспомощно пожал плечами и криво улыбнулся; Мальгин впервые увидел в глазах друга растерянность. — Если считаешь меня подлецом — прощай.
Мальгин покачал головой. Ему было плохо, очень плохо, однако он недаром считался сильным и выдержанным человеком.
Все правильно, подумал он почти бесстрастно, загнав свою боль глубоко в сердце. Она сделала все правильно. Я бы тоже никогда не понял, что все кончилось, а если бы и понял, то не поверил. Редко кто способен признаться в собственном эгоизме добровольно… Однако вслух он сказал другое:
— Дан, если вы с Купавой не будете возражать, я приду к вам в гости. Позже. А сейчас я хочу побыть один.
Он сдержал свое слово… через два месяца, когда почти полностью преодолел последствия самоанализа, тоскливую тягу к голосу Купавы и желание сделать операцию на собственной памяти. И еще дважды приходил к ним в гости, хотя Купава всегда почему-то пугалась его приходов, и вот спустя еще полгода Шаламова привозят спасатели…
«Господи, — снова подумал Мальгин со страхом, — она беременна! И вполне вероятно, «виновен» в этом именно я!.. Хотя какое это имеет теперь значение? Главное, она ничего не знает о Дане. Что же случится, когда ей сообщат о положении мужа?..»
Вошел Заремба, как всегда — руки в карманах.
— Предлагаю путешествие в ближайший водоем — искупаться.
До Мальгина не сразу дошел смысл сказанного.
— Тебе что, делать нечего?
Заремба опешил; Мальгина всегда забавляло, как Иван, который был на девять лет моложе его, вел себя со всеми запанибрата, покровительственно, и всегда совершенно искренне поражался, когда его ставили на место. Но характер у молодого нейрохирурга был незлобивый, покладистый, общительный, просто он так был воспитан, без критического отношения к себе, сам обижался часто и быстро, но так же быстро остывал.