Теперь Михаил Андреевич остался один в заключении. Он вздохнул несколько свободнее: добрые люди, случайно связавшие свою судьбу с его судьбою и пострадавшие вследствие этого, были освобождены теперь. Князь мог с более легким сердцем ждать своего освобождения, которое (он знал это наверно) должно было рано или поздно наступить. Одиночества и скуки, которые предстояло пережить ему до этого освобождения, он нисколько не боялся.
Он владел слишком большими знаниями, чтобы бояться скуки, а что касалось одиночества, то оно могло только способствовать развитию этих знаний.
Князь Михаил Андреевич хранил целые тома в памяти своей, и стоило ему сделать известное усилие, он припоминал все написанное в них, как будто вновь перечитывал страницу за страницей. Самые сложные выкладки мог он делать без чертежей, наизусть, совершенно так же, как иные шахматисты могут играть, не смотря на доску.
Он имел власть внушать людям свою волю, усыплять их или просто приказывать им не только делать что-нибудь, но и видеть все, что ни пожелает он, причем так, как будто это происходило в действительности пред их глазами. Он мог читать в блеске астрального света и прошлое, и будущее каждого человека. Ему были открыты тайны природы, и силы ее были подчинены ему.
И чем дольше работал он над собою, тем более и более совершенствовался в своих познаниях, помня, что, какие бы ни приходилось переживать ему испытания, он должен был не выдавать известных ему тайн и не употреблять своих познаний ни на личную пользу свою, ни во вред другим, но только на добро им.
Сегодня князь чувствовал себя особенно бодрым и сильным. Он давно знал, что это чувство бодрости и силы овладевает им тогда, когда от него потребуется какая-нибудь особенно напряженная деятельность. Однако вся обстановка свидетельствовала о том, что он должен пребывать в полном покое. Что мог он сделать, запертый в маленькой камере, один, вдали от людей?
Князь Михаил Андреевич не сомневался, что, если бы ему нужно было выйти из своего заключения, — ему было бы это очень легко сделать. Он мог днем пройти незамеченным, как в шапке-невидимке, мимо всех сторожей, часовых и встречных, внушив только им, чтобы они не видели его.
Такое исчезновение показалось бы чудесным, но для этого чуда нужно было иметь ключ от замка. Теперь дверь была заперта на всю ночь, потому что солдат должен был вернуться только утром, и князь Михаил Андреевич знал, что люди развитием воли и победой духа над телом могут достигнуть того, что освобожденный от тела дух их будет иметь самостоятельную, сознательную деятельность.
И вдруг он ощутил в себе необычайную легкость и свободу, точно оставил стеснявшие его до сих пор формы физического тела. Комната с ее койкой, столом и тусклым фонарем осталась далеко. Несся вихрь с кружащимися ледяными снежинками; внизу качались, шумели и бились оголенные, покрытые инеем ветви деревьев, но они быстро исчезли и тоже остались далеко. Вихрь шумел и несся в полумраке, пронизанном неясными, смутными отблесками. Но вот отблески начали делаться яснее, собираться в одну массу и вдруг слились в огромное пространство светлого, рябившего своим светом, но не ослеплявшего круга, с исходящими от него вниз лучами, с целым снопом лучей, терявшихся и таявших в глубокой тьме внизу. Семь правильных шестиконечных звезд блистали в виде серпа в круге.
Князь Михаил Андреевич знал, что такое был этот круг распознал также звезды, блестевшие в нем, и остановился. Слиться с этим светом — значило погибнуть.
Князь начал тихо и плавно спускаться вместе с исходившими от круга лучами, опустился и увидел облака, покрывавшие землю, потом самое землю и город на ней. Это был тот город, в котором сидел он, заключенный. Ему захотелось увидеть близких ему людей, и он сейчас же увидел Гурлова, спящего безмятежным сном, Чаковнина и Труворова. Никита Игнатьевич был в плену у разбойников, а Чаковнин неподвижно лежал в сильном наркозе у черного доктора. Оба они — и Труворов, и Чаковнин — были лишены свободы; один только Гурлов мог пользоваться ею. Надо было, чтобы он помог им освободиться.
«Довольно на первый раз!» — как бы сказал себе Михаил Андреевич.
В тот же миг он увидел лежащее на койке свое тело, ощутил теплоту его, был охвачен ею и сделал над собою усилие. От этого усилия его глаза открылись, и он увидел снова свою камеру со столом, фонарем и койкой, на которой он спал.
Очнувшись, он понял, что получил одну из высших способностей — сообщаться на расстоянии, причем это расстояние не существовало для него теперь.
XXX
Гурлов проснулся рано. Но, как бы рано ни проснулся он — Маша всегда просыпалась раньше его и была уже одета. Так случилось и на этот раз. Она успела уже умыться, убраться и побывать в комнате у приютившей их старушки Ипатьевой, поднимавшейся всегда летом с зарею, а зимой — задолго до зари.
— Проснулся? — окликнула Маша мужа, видя, что он лежит с открытыми глазами.
— Странный сон я видел сегодня, — проговорил Гурлов, видимо, еще всецело находившийся под впечатлением своего сна, — очень странный!.. И так ясно, точно это было наяву.
— Ты сегодня разговаривал ночью, — заметила Маша, — я только не могла разобрать, что! Верно, вчера много поел на ночь с голодухи, вот и мерещилось.
— Не мерещилось, а видел я, как наяву, князя Михаила Андреевича. И будто он мне все объяснить что-то хочет и показывает куда-то. А потом вижу Труворова — лежит он в снегу и окружен волками; только это — не волки, а собаки.
— Собаки — это друзья, — вставила Маша.
— Да, но они же и волки вместе. И чувствую я, что надо мне освободить Никиту Игнатьевича, что меня точно кто толкает на это. А лес кругом шумит, и так я вижу ясно это место в лесу. И вдруг это — уже не лес, а дорога, длинная-длинная, и на ней Чаковнин. «Меня венчать скоро будут», — говорит он мне.
— Нехорошо. Это к смертельной опасности — и дорога, и венец, — сказала Маша. — Уж не случилось ли что с ним? Ведь они должны были непременно вчера вернуться из Вязников — вчера утром, и их до сих пор нет. Твой сон нехорош. А больше ничего не видел?
— Нет, видел! Опять Михаил Андреевич явился и говорит: «Ступай к черному доктору!» А дальше все спуталось, и ничего не помню больше.
Маша покачала опять головою, вздохнула, поохала, но как ни было ей жалко Чаковнина с Труворовым, если бы случилось с ними что-нибудь, и как ни беспокоило ее их промедление, она слишком еще была поглощена радостью, что вернулся к ней муж, чтобы особенно остро почувствовать жалость к посторонним людям и беспокойство за них. Она была молода, любима и так измучилась разлукою с мужем, что теперь, когда он был возле нее, она невольно, с детскою радостью, вся отдалась своему счастью. И трудно было упрекать ее за эту радость.
Но Гурлов поднялся с постели очень серьезен и, как только успел встать, умыться и одеться, взялся за шапку.
— Куда ты? — спросила его Маша.
— К черному доктору.
Руки опустились у Маши. Неужели эта история не кончилась еще? Теперь, когда муж был снова с нею, она твердо решила ни за что не позволять ему впутываться в дело, составившее его несчастье, и уехать как можно скорее из этого города, уехать навсегда, все равно куда — лишь бы быть подальше от опасности. И вдруг теперь, едва выпущенный на свободу, он хочет опять идти к этому страшному черному доктору, опять что-то затевает и опять не выйдет добра из этого. Она инстинктивно чувствовала, что мужу грозит еще что-то, если он не будет сидеть смирно. И что за вздор — идти чуть свет только потому, что приснилось что-то! Ведь сны и обманывают часто.
— Нет, как хочешь, я тебя не пущу никуда! — проговорила Маша, охватив его шею руками. — Милый, родной, голубчик, не ходи!.. Чувствую я, что случится с тобой недоброе. Выпустили тебя — ну, и останься со мною, останься хоть сегодня. Может, сегодня Труворов и Чаковнин подъедут, ну, а там завтра посмотрим…