— Куда собрались? — остановила их черная кухарка, встретившаяся им на дворе.
— На всякий случай оделись, — ответил Кузьма, — неравно пошлют куда — вишь, суматоха какая в доме.
Они вышли за ворота.
— Ты куда же идти теперь хочешь? — спросил Иван шепотом.
— Куда идти? Некуда нам идти. Даже и на кабак-то денег нет. Надо обождать, может, и так обомнется. Я вот тут на скамейку пока сяду да повременю; скучно мне, Иван.
— Я тоже сяду! — сказал Иван и уселся рядом на прилаженную у калитки скамейку.
Место было выбрано недурное — отсюда можно было убежать в любое время.
Да и сидеть тут было не скучно: мысли развлекались хоть и небольшим, но все-таки движением по улице. Проехал обоз с мужиками, протрусили чьи-то господские сани. Подошел странник с длинной палкой в виде посоха, в черном подряснике поверх тулупа, в меховой облезлой шапке и с котомкой за плечами. Борода у него была клином, глазки узенькие, лицо сморщено, точно от природной гримасы, волосы длинные.
— Чего сидите, чего ждете, людие? — проговорил он нараспев.
— А ты иди своей дорогой! — угрюмо ответил Кузьма.
— И пошел бы, братие, да ноги не слушают, отдохнуть хочется. Позвольте присесть с вами?
— Садись, нам все одно!
Странник уселся.
— Вы чьи же будете? — спросил он.
— Господские.
— Так. При своем барине живете, значит?.. А вот мы — люди вольные, Божьи, идем, куда знаем.
— Куда ж ты теперь идешь?
— В Сибирь, люди добрые.
— В Сибирь?
— А что ж? И там люди живут — и дурные, и хорошие. Много несчастных там, от родной стороны неволею отторгнутых. Все придешь, расскажешь им — глянь, кому и с родины весточку принесешь — рады!.. Ведь не все там каторжные разбойники живут, а бывает, что и смирные люди неповинно обвинены да за вины других страдают. Иного засудят совсем не по своей вине, а по чужой, он и томится, несчастный. Только не легче от этого истинному-то преступнику бывает… Тоже, говорят, ведь по ночам снится разное… И на душе тоска и смятение, такое, братцы мои, смятение, что хуже каторги. Другой на эту самую каторгу с большой бы охотой пошел, да только духа у него не хватает, чтобы покаяться, а что тут трудного? Перекрестился, пошел, повинился во всем, словно в воду сразу с головой бухнулся, а потом так легко и хорошо станет — целая гора с плечь свалится.
— Да замолчишь ли ты? — вдруг вырвалось у Кузьмы. — Чего в самом деле нюни разводишь, словно баба какая!.. И без тебя тошно!
— А чего мне молчать? — возразил странник, ничуть не смутившись. — Я правду говорю. Ты чего распалился вдруг? Нешто тебя это касается? А, впрочем, как знаешь… Я, пожалуй, и замолчу.
Но в глубине души и Кузьме, и Ивану хотелось, чтобы странник не умолкал, а говорил еще и еще. Однако он перестал говорить. Они оба тоже притихли, и оба уставились вперед, поникнув головами. Тяжело было у них на сердце.
В это время к дому доктора подъехало на рысях двое широких саней. В задних сидел секретарь графа Косицкого, а в передних, между двумя солдатами, — князь Михаил Андреевич.
Когда сани остановились у крыльца, конвойные помогли князю вылезти. На ногах у него звякали кандалы, и руки были заперты в поручни.
— Кого же привезли это? — спросил странник.
— Нет моей силы терпеть дольше! — решительно проговорил Кузьма и встал со своего места. — Нет моей силы!.. Так ты говоришь, — обернулся он к страннику, — что легко станет, как покаешься?
Странник только наклонил голову.
— Ну, идем, Иван! — сказал Кузьма. — Не пойдешь — все равно выдам!
И скорыми шагами он скрылся в воротах.
Иван пошел за ним.
XXXIII
— Привез! — сказал секретарь, входя в комнату и потирая руки.
— Отлично! — одобрил Косицкий. — Где он?
— В прихожей, с конвоем. Прикажете ввести?
— Ну, конечно!
Секретарь юркнул в прихожую, и оттуда ввели князя в кандалах и поручнях. Косицкий поморщился.
— Снимите это, — сказал он.
Один из конвойных достал ключ из кармана и быстро отпер кандалы и поручни.
Князь Михаил Андреевич держался прямо, с высоко поднятой головою, смотрел открыто и смело, и всегдашняя улыбка освещала его лицо. По-видимому, он остался совершенно равнодушен к тому, что его освободили от цепей.
Гурлов опустил глаза; ему показалось, что князь не узнал его.
— Мы побеспокоили вас, — начал Косицкий со свойственною петербургскому чиновнику любезностью, — не по вашему делу, а во имя человеколюбия… тут лежит больной…
— Доктор, — проговорил князь, — сегодня утром впал в беспамятство…
— Мой секретарь вам уже рассказал, в чем дело?
— Я ничего не рассказывал, ваше сиятельство! — заявил секретарь.
Гурлов, вспомнив рассказ Маши о том, как она видела сегодня Михаила Андреевича, почувствовал, что его сердце сжимается невольным трепетом.
— Вы хотите, граф, чтобы я помог ему? — спросил Михаил Андреевич, тихо улыбаясь.
— Если вы беретесь за это.
— Тогда я должен пройти к больному.
— Пожалуйста!
Князь, не ожидая, чтобы ему показали дорогу, направился в кабинет доктора и оттуда в спальню, точно расположение квартиры давно было ему прекрасно известно. За ним пошел Косицкий, за Косицким — все остальные.
Михаил Андреевич вошел в спальню. На кровати под белой простыней лежал вытянутый во весь рост черный доктор. Его лицо было бледно, глаза закрыты, губы крепко сжаты. Он казался мертвым. Неподвижность и бледность его тела и то, что лежал он в таком виде на кровати под простынею, производили жуткое впечатление. Он лежал теперь беспомощный пред князем Михаилом Андреевичем, которого преследовал всю свою жизнь.
Да, в течение долгих лет Михаил Андреевич терпел от него, этого единственного своего врага, так или иначе появлявшегося во время несчастий и испытаний и всеми силами старавшегося заставить князя, чтобы он выдал известные ему тайны. Ради этих тайн он преследовал Михаила Андреевича настойчиво, с неимоверною изобретательностью.
И вот он лежал пред ним, и князь знал, что один лишь он в состоянии помочь ему. Стоило только сказать, что ничего нельзя сделать, — и враг будет уничтожен навеки и никогда не проснется от обуявшего его беспамятства, потому что это глубокое беспамятство постепенно перейдет в вечный сон смерти.
Но князь Михаил Андреевич, не колеблясь, подошел к черному доктору, положил ему руку на голову и застыл, весь поглощенный своим делом. Потом он несколько раз отвел руку, точно сбросил ею что-то невидимое, и черный доктор открыл глаза.
— Он ожил! — прошептал Косицкий.
— Он ожил! — повторил за ним секретарь.
Князь Михаил Андреевич, исполнив, что от него требовали, обернулся к двери спокойный и бесстрастный.
«Ну, что же? Ведите меня назад в тюрьму!» — как бы сказала его улыбка.
Черный доктор поднял руку и провел ею по лбу и глазам, как человек, только что очнувшийся от крепкого сна.
— Не беспокойтесь, — сказал князь Михаил Андреевич, — он теперь встанет, как ни в чем не бывало… Позовите к нему слугу, чтобы дали ему одеться. Оставим его! — и он вышел из комнаты.
Остальные, пораженные случившимся, повинуясь его обаянию, последовали за ним.
Слуги захлопотали у постели доктора, помогая ему одеваться.
Михаил Андреевич вышел в зал, где ждали его конвойные.
Тут в зале у дверей стояли гайдуки Кузьма и Иван. Как только показался князь в сопровождении Косицкого, его секретаря, губернаторского чиновника и Гурлова, они кинулись вперед и бухнулись на колена пред Косицким.
— Сиятельный граф, — заговорил Кузьма, — не держите вы неповинного ни в чем князя в тюрьме! Мы — убийцы, мы и отвечать должны. Мы убили князя Гурия Львовича по наущению Созонта Яковлевича, который повесился. Покойный князь прогнал его, злого человека, тот со злости и извел его, а мы были у него в подчинении, и заставил он нас себя слушаться. Мы виноваты во всем, и, кроме нас, никого нет виновных.