Туман, надвигающийся с моря по мере усиления дождя, оседает мутными завихрениями, которые вскоре полностью закрывают мне обзор.
Когда тропинка поворачивает, я осторожно следую по ней до тех пор, пока из мглы неожиданно не выступают два резких темных силуэта. Я сглатываю, немного потрясенная тем, как легко потеряла направление. Запах моря стал намного сильнее, ветер изменил силу и звук, его вой громко и настойчиво раздается где-то внизу, и я задаюсь вопросом, насколько близко нахожусь к кромке.
По мере приближения силуэты становятся все выше, и когда я наконец добираюсь до них, то вижу, что это каменные плиты, расположенные на некотором расстоянии одна от другой и прямоугольные, как надгробия. За ними виднеется крутой край утеса, а за ним – далекое скопление огней, должно быть, Блармор. Между двумя мысами – только завывающий ветер и туманное пространство, и у меня складывается впечатление, будто обрыв ужасно крут; это отбивает всякое желание подходить ближе.
Я откидываю мокрые волосы с лица и склоняюсь перед первым камнем, выветренным по краям, но украшенным затейливыми завитками и спиралями, с надписью «ПО ЛОРНУ». А под ним: 9 апреля 1994 года. Соседний камень выше, строже, из твердого гранита, а не из мягкого песчаника. В центре его высечена глубокая и четкая надпись «РЫБАК».
Я оглядываюсь на море – туда, где оно было до появления тумана, – и тут же вижу себя, стоящую на краю обрыва, в черном платье с белыми точками и полосатых гольфах, поверх которых надеты резиновые сапожки цвета хаки. Моя маленькая рука вытянута в сторону скрытого в тумане моря, палец указывает: «Там!» Мое сердце сбивается с ритма, в основном от облегчения. Впервые это воспоминание вернулось ко мне в психиатрическом отделении интенсивной терапии клиники Модсли, когда начали снижать дозу лекарств. Тогда это была привязка – маяк в темноте. Но здесь это реальность. Реальное воспоминание об этом месте. Возможно, не об этом утесе. Но точно об этом месте. Я издаю недостойный визг, когда что-то вдруг выскакивает из тумана и с восторженным тявканьем начинает носиться вокруг меня.
– Не обращайте внимания на Бонни. Она слишком стара, чтобы долго так бегать.
Бонни – черно-белая колли. И, конечно же, еще до того как ее спутник появляется в поле моего зрения, она садится на задние лапы, наклоняет голову и смотрит на меня, стоящую на одном колене в грязи, с кулаком, все еще прижатым к груди.
– Вам помочь?
Я качаю головой, пытаясь подняться, ботинки скользят по раскисшей земле. Он улыбается, обнажая кривые зубы; седые бакенбарды у него такие же густые, как волосы, торчащие из-под широкополой твидовой кепки, лицо румяное и сильно обветренное. Я узнаю́ его – как там сказала в баре Келли? «Он ведет себя так, словно ему лет сто пятьдесят. Имеет свое мнение обо всем и обо всех». При ближайшем рассмотрении я понимаю, что ему, скорее всего, около шестидесяти.
– Чарли Маклауд, – представляется он, протягивая руку, которая, когда я ее пожимаю, оказывается непостижимо теплой. Как и у Келли, акцент у него мягкий и певучий, скорее ирландский, чем материковый шотландский.
– Мэгги Андерсон.
– Ага. – Он кивает.
Наступившее молчание становится неловким, и я потуже затягиваю шнурок на капюшоне.
– Я просто осматривала эти камни.
– Ага. – Он тоже неловко замолкает, а потом проводит толстым корявым пальцем по своему носу. – У нас в этих краях ставят памятники практически по всему.
– А по кому они? – спрашиваю я, потому что чувствую, как наступает очередная неловкая пауза.
Чарли кивает на плиту с надписью: «РЫБАК».
– Большинство из нас всю жизнь рыбачили на этом побережье. Я ловил рыбу на отцовском судне, а потом и на своем, пока лицензии и квоты не вытеснили нас и не дали дорогу крупным корпорациям. Раньше вокруг этих островов было столько сельди, скумбрии, лосося, трески, пикши и хека, что и представить себе нельзя было, что кто-то сможет выловить всё. – Он качает головой, и дождевая вода стекает с его фуражки. – За годы море забрало многих островитян. И редко их возвращало. Этот камень говорит о том, что мы их помним.
Он смотрит на завесу тумана. Водит пальцем взад-вперед по своему носу так долго, что я думаю, не завершен ли наш разговор.