Я слышу, как он подходит ближе, но не поднимаю глаз.
– Мы не могли решить, что делать, – никто из нас. А потом стало слишком поздно – мы ждали слишком долго, мы не могли ничего рассказать полиции, даже если б захотели. Мы привели в порядок дом; мы похоронили Лорна. – Голос Чарли срывается. – Нас разбудил шторм. «Молот Моря». Самый сильный весенний шторм, обрушившийся на западное побережье за последние два десятилетия. И мы… Помоги нам Господь, мы увидели в этом шторме возможность. Роберт так и не вернулся. Его нигде не выбросило на берег. Он просто пропал. И вот. Мы решили сказать, что и он, и Лорн погибли во время Òrd na Mara.
Я зажмуриваю глаза, пытаясь ухватиться за спокойствие этого места, за его тишину, но это все равно что пытаться ухватиться за дым. За отрыжку от огня, в котором сгорает все, что у меня есть.
– Роберт умер в другую ночь, – шепчу я. – В другой шторм.
Я слышу, как Чарли сглатывает.
– Да.
– Сколько дней оставалось тогда до фестиваля?
Когда он не отвечает, я заставляю себя посмотреть на него. Он смотрит на меня, усталый, измученный. Старый.
– Чарли. За сколько дней до фестиваля он умер?
Он закрывает глаза.
– За пятьдесят три.
– За пятьдесят три? – У меня вырывается что-то среднее между всхлипом и смехом. Пальцы немеют, когда я прижимаю их к губам. – Какого числа?
Чарли испускает долгий, судорожный вздох. Он протягивает ко мне руки ладонями вперед, но не приближается больше ни на шаг.
– Пятнадцатого февраля.
Мой день рождения.
Я отшатываюсь назад, поднимаюсь на ноги.
– Нет. Нет! – И начинаю карабкаться, взбираться почти ползком вверх по обрыву к его вершине, не обращая внимания на Чарли, выкрикивающего мое имя.
На вершине ветер свирепствует, как никогда, и я приветствую его ярость. Смотрю вниз. Шторм не только прорезал глубокие раны на песке Большого пляжа, но и изменил топографию дюн и береговой линии – настолько, что это уже не похоже на то же самое место, на тот же самый пляж. Как будто это пародия. Замена. Я смотрю на Атлантику. Тихая и ровная под белыми облаками. Чистая и бирюзово-голубая. То яркое воспоминание на белом фоне. Сжатые кулаки, хрип в горле, горячие слезы…
«Я Эндрю Макнил. Я Эндрю Макнил. Я Эндрю Макнил!»
Мама, с этим светом в глазах, с этой безмятежной улыбкой. «Да, это так».
А потом я смотрю на запад, в сторону Роэнесса, на низкую серую тень от домика Сонни. Знал ли он? Знали ли они все?
– Ты знал, – говорю я, когда Чарли поднимается на вершину и останавливается рядом со мной, тяжело дыша. – Ты знал.
Он морщится, протягивает руки.
– Когда ты впервые посмотрела на меня, будучи пятилетним ребенком, я понял все.
У меня должны быть вопросы. Очень много. Но я не могу их задать. Не могу даже думать о них. Это так слишком… Слишком много, чтобы принять все. То, что мама не лгала. То, что пятилетняя я не лгала, не верила в ложь. То, что когда Роберт умер, родилась я.
– Я не знал, как тебе сказать, – произносит Чарли. – Я знал, что на этот раз должен сказать тебе правду. Если я этого не сделаю, ты будешь возвращаться. Как рыбацкая лодка в порт. – Он умолкает. В его глазах блестят непролитые слезы. – Поэтому я попытался помочь тебе увидеть. Но это было так трудно, просто еще одна ужасная ошибка. Это…
Я чувствую внезапную усталость. Опускаю взгляд на кроличьи норы, на этот плоский теплый камень. Розовый, пурпурный, желтый и белый цвета.
– Что означает Tha mi duilich? – Мой голос дрожит, но я чувствую себя совершенно оцепеневшей.
– «Простите меня». Это значит «простите меня».
Я вспоминаю, как имя Уилла сорвалось с моих губ последним дыханием и всплыло наверх из черной воды, оставляя меня внизу. «Простите меня». И рыдание, вырвавшееся у меня, больше похоже на вой. Я падаю на колени, зажимая рот рукой, новые рыдания сотрясают меня одно за другим. «Уилл!»
– Мэгги. Мэгги… – Чарли обнимает меня и прижимает к груди. Он держит меня так крепко, что я едва могу дышать. Его сердце бьется у моего уха, его слезы увлажняют мою кожу. – Прости меня. Мне очень, очень жаль.
Я плачу так, как никогда не плакала раньше. Стоя на коленях в траве и грязи, окруженная волнами Атлантики, цветным ковром и голубым небом с белыми облаками. Я плачу, даже когда голос пропадает, а легкие горят, как будто я тону. Я плачу по Роберту. По себе. И по той пятилетней девочке, для которой никогда не существовало разницы между «я» и «он».
Глава 40
Я останавливаюсь на краю луга и смотрю на белокаменный коттедж с красной дверью и резной деревянной табличкой. Tuathanas Àrd Chreag. Когда я смотрю в сторону «черного дома», то вижу, что кто-то унес птиц, и думаю, не Уилл ли это сделал.