Ольга Денисова
Черный цветок
Балуй. Монетка
Есеня Жмурёнок по прозвищу Балуй, веселый шестнадцатилетний парень, возвращался с базара в компании друзей, предвкушая приятное времяпровождение за кружкой пива. Он был темноволосым, вихрастым, среднего роста и не столько симпатичным на лицо, сколько обаятельным. Одежда его не отличалась оригинальностью – полотняная подпоясанная рубаха и широкие штаны, низ которых подметал деревянную мостовую базара. Очевидно, обуви он не носил. Вел он себя, как обычно, довольно развязно, чем вызывал восхищение товарищей и косые взгляды порядочных людей, наводнивших базар. Ему нравились собственные шутки – свистнуть в ухо солидному толстому дядьке, чтобы тот смешно подпрыгнул от неожиданности, или кинуть репейник в горделиво выгнутую спину какой-нибудь почтенной матроны, так чтобы она этого не заметила, или запрыгнуть на тележку с товаром, которую, отдуваясь, тащил за собой чей-нибудь работник, и прокатиться несколько метров, пока тот не заметит его и не начнет ругаться неприличными словами. Запас его шалостей не истощался никогда, впрочем, злобными они не были – Есеня не обижал слабых, а если и искал повода подраться, то только с теми, кто явно превосходил его по росту: этим он лишний раз доказывал окружающим свое бесстрашие и гордый нрав.
Настроение у него было отличным – не так часто ему отламывалось столько медяков сразу, чтобы он мог не только выпить сам, но угостить товарищей. Лавочник Жидята, несмотря на свое прозвище, в этот раз оказался щедрым – так ему понравился кинжал, который отец Есени выковал по его заказу.
– Жидята должен отдать тебе один золотой и четыре серебряника, – строго напутствовал его отец, зная о том, как безалаберно Есеня относится к деньгам, – если даст меньше – нож не отдавай, я сам к нему пойду. Если сверху добавит медяков – оставь себе, так и быть.
Есеня слушал его, вызывающе позевывая. Конечно, он и не думал медяки отдавать отцу, даже если бы тот потребовал – соврал бы, что Жидята их не дал. Сказали – золотой и четыре серебряника, что еще надо? Жидята же отсыпал десяток медяков сверху, и долго восхищенно рассматривал кинжал, наклоняя лезвие под разными углами к свету. Еще бы! Ведь этот булат варил сам благородный Мудрослов! Есеня, правда, считал, что в рецепте есть некоторые изъяны, но кто бы стал его слушать? Он пару раз заикался отцу о своих идеях на этот счет, но отец только топал ногами и орал что-то про свиные рыла и калашный ряд.
Не то чтобы Есеня ненавидел отца. Может быть, в глубине души он его даже любил, но так глубоко, что никогда не вспоминал об этом. В детстве он как-то мирился с его существованием, став же постарше, с трудом стал выносить крутой отцовский нрав и его постоянное желание заставить Есеню себя уважать. И чем больше отец прилагал к этому усилий, тем сильней Есеня старался выразить ему презрение. Хотя, несомненно, отец его был человеком уважаемым, и всякий в городе знал, где живет кузнец Жмур. Но Есеня плевал на всех, он имел собственное мнение по любому вопросу, и этого отец тоже никак не мог ему простить.
Единственное, что Есеня хотел бы унаследовать от отца – это рост и телосложение. Но как назло родился он похожим на мать – худенькую, субтильную шатенку маленького роста. От матери же достались ему и глаза – цвета темного янтаря с зелеными прожилками. Конечно, ни худеньким, ни субтильным Есеня не был, и на рост не жаловался, но до отца недотягивал целой головы.
Ребята проталкивались сквозь толпу на базаре, посматривая по сторонам и принюхиваясь к ароматам копченой рыбы, горячих пирогов и жареного мяса. И хотя Есеня был голоден всегда, тратить деньги на еду считал серьезной ошибкой – дома худо-бедно накормят, а вот пива точно не нальют. Впрочем, не так уж худо его кормили: если бы он чаще появлялся дома, а не старался убежать оттуда при первой же возможности, то, наверное, давно бы растолстел. Среди простых людей едва ли нашлась бы семья богаче кузнеца Жмура.
– Ой, лишенько-о-о-о! – раздался вой почти у самого уха, – ой, детушки мои, детушки-и-и-и! Ой, украли, украли, все украли!
Маленькая худенькая горшечница с жидкими белыми кудряшками под смешным чепцом, наверняка приехавшая из деревни только чтобы продать свой нехитрый товар, заламывала руки и показывала всем вокруг обрезанный ремешок – все, что осталось от кошелька. Она уже свернула свой лоток – несколько горшочков стояло на маленькой тележке рядом с ней. Базар ей посочувствовал – со всяким же может случиться.
– Житья от воров не стало!
– Последнее заберут и не поморщатся!
– Сволочи, нигде прохода нет!
– Что ж ты, мать, за деньгами не смотришь?
Люди трогали руками свои кошельки, надеясь удостовериться, что их сия чаша миновала, вздыхали с облегчением и старались отойти подальше от рыдающей горшечницы.
– Все, все до медяшечки последней! Целый месяц работы! Чем я буду детушек теперь кормить! Мало того, что я вдова горемычная, и за мужика и за бабу в семье, так ведь еще надо же!
Люди сочувствовали. Горшечница опустилась на колени и зарыдала без слов – громко, надрывно, хватаясь руками за свои жидкие волосы и царапая лицо.
– Пошли, – дернул Есеню за руку Звяга, – чего глазеть-то?
Есеня вырвал руку и ничего не ответил.
– Да что ж ты так убиваешься-то! – горшечницу за плечи обняла какая-то женщина, – еще посуды сделаешь и продашь, не помирать же теперь!
– Целый месяц! Целый месяц, – захлебывалась та, – завтра за молоко надо деньги отдавать, шестеро детей у меня! Шестеро, и все есть просят! И мужика нету-у-у...
Есеня ненавидел воров, и это было единственным, в чем его мнение совпадало с отцовским. Пожалел ли он несчастную вдову? Наверное. Он знал, что стоят горшки дешево, а делать их не очень-то легко, их сосед напротив был гончаром, и частенько жаловался на это. Смотреть, как она валяется в пыли и рыдает, не стоило, надо было уйти, и поскорее. Вот уже и жалостливая женщина поднялась и поспешила скрыться в толпе, а Есеня, как дурак, таращил на горшечницу глаза и чесал в затылке.
– Слышь, мать... – наконец решился он, – ты это... кончай.
Он присел перед ней на корточки и легко подтолкнул в плечо. Иногда – впрочем, очень редко – на него находило желание быть хорошим.
– Как же мне... как же мне... – всхлипнула она.
– Да прекрати реветь, сказал! – рявкнул Есеня и снял кошелек с шеи, – смотреть же тошно!
– А мне не тошно? Мне не тошно? – вскинула горшечница зареванное лицо.
– На, возьми. Корми своих детушек, – Есеня протянул ей золотой, – на месяц, может и не хватит, но как-нибудь протянешь, а?
Ее лицо на миг окаменело, и приоткрылся рот. Она робко протянула грязную, дрожащую руку и вцепилась в монету мертвой хваткой.
– Детонька... – прошептала она, – детонька... Как же мне тебя благодарить-то?
– Да брось ты! – фыркнул Есеня, поднялся и кивнул ребятам, – пошли отсюда! Нашла тоже детоньку!
Он был доволен собой, и видел, что ребята, хоть и не одобряют его, но смотрят-то с восхищением и завистью! Подумаешь – золотой! Отец не бедный человек, нож за три дня сделал, и еще сделает. Конечно, в месяц он едва ли зарабатывал больше трех золотых, но ведь зарабатывал без всяких проблем! И, между прочим, Есеня тоже хлеб ел не даром – отцовская кузня осточертела ему хуже горькой редьки.
Горшечница молча и быстро поднялась и потащила свою тележку прочь, положив монету за щеку – оттуда-то точно не украдут! Ребята же выбрались, наконец, из толпы, в которой и поговорить-то толком не было возможности, и направились в город.
– Ну че, Балуй? Небось, боишься домой идти? – насмешливо посмотрел на Есеню Сухан, когда тот попытался повернуть в сторону кабака. Сам Сухан был маменькиным сынком – розовощеким, с большими глазами и длиннющими ресницами, немного ниже ростом, чем Есеня. Но во всем брал пример с товарищей, чем заслужил их снисхождение.
– Чего это я боюсь-то? – Есеня пожал плечами.