Дело оставалось за малым – вернуться домой и убедить отца в том, что Есеня может это осуществить. Он нащупал в кармане золотой – если его не отдать, отец так и будет морить сестренок голодом, только для того, чтобы Есене стало стыдно. Стыдно Есене не было – он прекрасно знал, что без этого можно обойтись. Если золотой вернуть, то договориться про кинжал будет проще. Но отец точно решит, будто Есеня его украл. Но не все ли равно? Пусть думает, что хочет!
Есеня вернулся в город, когда рассвело. В животе урчало от голода, и во рту стоял противный металлический привкус. Денег у него не осталось, и единственное место, где он мог рассчитывать на завтрак, был все же родной дом. Идея с кинжалом отбила всякий сон – обычно он домой не спешил, а тут захотелось пробежаться.
Он зашел в кухню, когда вся семья сидела за завтраком. Лицо мамы просияло, сестренки – все четверо – оживились, а отец оглянулся через плечо и спросил:
– Где был?
– Гулял, – ответил Есеня.
– Я когда тебе сказал домой идти?
Есеня решил не лезть в бутылку, молча вынул из потайного кармана золотой и, подбросив на руке, кинул на стол. Монетка прокатилась по гладким доскам и со звоном остановилась, ударившись в горшок с кашей. Есеня невозмутимо сел на свое место, мама тут же начала суетиться, а отец, убрав золотой в карман, спросил:
– Где взял? Украл?
– Нашел, – Есеня пожал плечами.
– Да ну? Сколько лет живу на свете, ни разу не видел, чтобы золотой на дороге валялся.
– Тебе просто не везло, – усмехнулся Есеня.
– То-то за тобой стражники приходили. Смотри, узнаю, что украл – своими руками убью, понял?
– Не сомневаюсь, – Есеня скривился.
Мама навалила ему полную тарелку горячей каши с постным маслом, и отрезала кусок теплого белого хлеба. Есеня впился в него зубами, как будто месяц ничего не ел.
– А молочка? – спросил он с набитым ртом.
Мать вопросительно посмотрела на отца.
– Ладно, пусть Клёна к молочнице сбегает, так и быть, – добродушно разрешил отец.
Ведь ни разу не поверил в то, что Есеня мог золотой найти, но взял, и подобрел, и за молоком сестренку послал! Жадина!
– Я сегодня поеду к углежогам, вернусь вечером, – сказал отец, – а чтоб ты не скучал без меня, в кузне прибери и почисти там все от сажи.
– Бать, – Есеня решил, что лучшего времени не будет, – у меня тут идея одна есть...
– Слушать не желаю про твои идеи! – отец хлопнул ладонью по столу.
– Ну бать, ну ты же не слышал еще!
– Ничего хорошего тебе в голову прийти не может. Ну?
– Я хочу кинжал сделать. Как ты Жидяте выковал.
– Делай, кто мешает. Заготовок навалом.
– Нет, бать. Я булатный хочу сделать.
– Чего? – отец посмотрел на него, как на ненормального, – нет. Не дам отливки переводить. Им цены нет.
– Я сам отливку сделаю... – Есеня прикусил губу.
– Сам? Булат сваришь? Ладно, гвоздей не жалко, – отец презрительно покачал головой, – уголь, конечно, денег стоит, но уж лучше ты уголь будешь переводить, чем по улицам шататься.
Он поднялся из-за стола и посмотрел на Есеню то ли подозрительно, то ли довольно.
Есеня проторчал в кузнице весь день, и в первый раз не хотел оттуда уходить. С одной стороны, в одиночестве там было не так уж плохо – гораздо лучше, чем на пару с отцом, который поминутно делал замечания и давал подзатыльники. А с другой, осуществление идеи захватило его целиком и полностью.
Разумеется, его ожидало разочарование – как не старался он воспроизвести действия Мудрослова, первая отливка оказалась обычным – и довольно посредственным – чугуном. Впрочем, как вторая, третья, и четвертая. Он нарочно сделал маленький тигель, чтобы иметь возможность провести как можно больше опытов за короткое время – ждать всегда противно. Может, все дело было в этом?
К обеду, испортив две отливки, Есеня хотел бросить это глупое занятие. С него лился пот, он устал раздувать мехи, он обжег пальцы до глубоких язв, по глупости потрогав тигель, вынутый из горнила – он был уверен, что тот достаточно остыл. А главное – ничего не получалось! Куда уж ему! Со свиным рылом в калашный ряд! Мудрослов – благородный, ученый и талантливый. А он кто? Балуй, одно слово. Мысль о том, что отец нисколько не удивится, увидев чугунные отливки, которые Есеня наплодил в изобилии, привела его в бешенство. Он отказался обедать, и Цвета принесла ему кринку молока прямо в кузницу.
К вечеру, на четвертой отливке, он в первый раз УВИДЕЛ. Он увидел движение шлака, он понял, что происходит внутри тигля, он заметил даже узор! Мудрослов переставал раздувать мехи в тот момент, когда тигель начинал проседать, и именно этого момента Есеня и ждал. Но вдруг что-то произошло – узор, все более и более заметный, начал растворяться, исчезать, и можно было не сомневаться – в тигле теперь варился низкосортный чугун.
Поздно! То ли он раздувал мехи не слишком интенсивно, то ли, наоборот, чересчур старался. Он вынул тигель из горна, и поставил его в угол – можно не смотреть, ничего не получилось. Одна секунда – и вместо бесценного булата получается чугун. И эту секунду надо почувствовать!
Отец посмотрел на результат, многозначительно кивнул, и ушел ужинать. Есеня загубил еще пару штук – теперь он неправильно охлаждал отливку. Это был уже не чугун, но еще и не булат – как он не старался, остывание сверху шло быстрей, и «грязь» уходила в центр отливки.
Он все делал, как Мудрослов! Он таращился на остывающие угли до боли в глазах! У него обгорело лицо – он силился рассмотреть, что происходит внутри тигля. Он чувствовал, как подрагивают угли, ему казалось, он слышал, как потрескивает металл, превращаясь в мягкие кристаллы, и как дорожки этих кристаллов бегут от стенок тигля внутрь.
– Ты спать пойдешь? – спросил отец, заглянув в кузницу, когда совсем стемнело.
– Пойду, – ответил Есеня со злостью.
– Хватит. Столько угля коту под хвост!
– Да.
Только к исходу вторых суток, к утру у него получилось. Не хуже, чем у Мудрослова! Он снова обжег пальцы – ему не терпелось пощупать отливку, хотя Есеня уже знал, что это – булат. Он чувствовал это по тому, как тот остывал. Он чувствовал, он понял, и теперь мог, наконец, исправить те ошибки, которые допускал Мудрослов. Тигель – толще, стенки – чуть менее шероховатые, и горячей, в горниле должно быть намного жарче!
– Сколько можно? – отец зашел к нему перед завтраком, – иди прочь отсюда!
– На, – Есеня кинул ему в руки отливку, похожую на только что выпеченную булку, – надеюсь, угля теперь не жалко?
Отец долго рассматривал кусок металла, стучал по нему, и даже попробовал получить искру на точиле. Он ничего не сказал. Он не столько удивился, сколько задумался. Есеня считал, что отец разозлится на него, и начнет орать – его всегда раздражали попытки Есени добиться чего-то сверх положенного. Но отец задумался и... огорчился. Не из-за того, что Есеня доказал ему свою правоту. Из-за чего-то другого. Ему показалось, что отец жалеет его. Это было так необычно, так неожиданно, что Есеня подумал, будто ошибается.
– Делай, что хочешь, – проворчал отец и ушел.
Лечь спать сейчас, когда дрожащие руки чувствовали металл, когда наитие тонкой иглой кололо грудь, когда в воздухе витало понимание? Есеню слегка потряхивало от волнения и недосыпа, в голове что-то сдвинулось, и происходящее казалось ему не вполне реальным. Он смотрел на стены кузницы, на открытую широкую дверь, на солнечные лучи, падающие на утоптанную землю двора, и думал, что все это – сон. Реальным был горн и белый огонь в нем. И тонкие жилки, пронизывающие металл.
Он сделал две отливки. Он не стал показывать их отцу – тот бы все равно не понял, чем они лучше тех, что изготавливал Мудрослов. Даже если бы распилил. А всего-то и надо было, что обложить горнило кирпичом со всех сторон, да чуть-чуть изменить форму тигля – сделать его ниже и шире. Почему Мудрослов этого не понимал? Ведь это же так просто!